– И ты, Юра… продался… ты же сам такой.
– Не психуй, – сказал Киссель. – Мы приехали инкогнито, все в ажуре. Уала попросила.
Только тут он увидел, что два других халата – женщины, даже девчушки. Они готовили новые инъекции, успокаивали его. Нежные, бережные движения. Вот так же когда-то он валялся одинокий, брошенный так называемыми друзьями в какой-то гостинице и сил не было. Но пришли три добрые женщины, херувим из соседней конторы, – узнали о его горькой беде. Только хлопотали и нежно что-то говорили. Из ниоткуда силы вернулись… .
Горячая волна благодарности охватила его, он подозвал Уалу и молча взял за руку. Но настороженность не прошла: цепко следил за препаратами, которые передавал девушкам врач, для этого приходилось напряженно фокусировать зрение.
Они вкатили все сполна, что полагалось из поддерживающего, по привычной схеме: глюкозу, витамины, успокаивающее, сердечное. Матвей уже смог подняться и пожать Кисселю руку:
– Я твой должник.
– Выздоравливай, – кивнул тот, и все ушли. Матвей пошарил глазами по углам: пятерки исчезли. Уала прибрала. Но где-то в боковом кармане кое-что оставалось. Пошел в туалет – унитаз разбит, к чему бы? В боковом кармане нащупал бумажник с деньгами, Выйдя, стал деловито одеваться, чувствуя во всем теле звенящую опустошенность.
– Сейчас приду, – бросил Уале.
– Но тебе же нельзя! – с отчаянием вырвалось у нее. – Столбом упал – лицом об пол. Лоб разбит…
– Ничего, шапка закроет. Сама видишь, я уже нормален. Спасибо тебе. Магазин работает?
– Уже… – безнадежно выдавила она.
Лохматая собачья шапка действительно закрывала почти все лицо – очень удобно, и Матвей иногда пользовался этим, когда после штопора приобретал такой вот звериный облик.
– Лучше я схожу.
– Нет, надо пройтись.
На крыльце он остановился, полной грудью вдохнул морозный воздух, и голова закружилась. Дрожащими ногами стал осторожно нащупывать ступеньки. В это время из-за угла вывернулся автобус.
Матвей почти никогда не ездил в местном автобусе: город и так с куриную лапу, смехота – на автобусе ездить. А тут понял: сам не дойдет. Автобус затормозил у остановки, он, торопясь, побежал и – упал, ноги не держали. «Фу ты, черт!» – с трудом поднялся. Шофер, увидев его в зеркальце, терпеливо ожидал, думая, что просто поскользнулся. Матвей еле взобрался в автобус.
От магазина он побрел пешком, чувствуя, как с каждым шагом возрастает уверенность. Встречались прохожие, но почему-то ни одного знакомого, ни одного из тех, кто вереницей проходил в эти дни через его квартиру, – словно разом вымерли или их куда-то увезли вертолетом. «Вот так они хлынут и отхлынут. В конце концов остаешься один, совершенно один… Наверное, и Уала ушла, зачем я ей такой?»
Но она ожидала. Выставил на стол бутылки, оленью колбасу, консервированный салат, хлеб, консервы из красной рыбы.
– Ну, теперь приду в себя. Спущу на тормозах.
– Хорошо бы. – вздохнула она.
Выпила немного, чуть-чуть коньяку, он хватил стакан водки, но опять почти ничем не закусил.
– Ешь, тебе надо поесть.
– Потом. Ты не беспокойся.
– Мне на репетицию нужно сходить, но я скоро вернусь.
– Хорошо, только возвращайся, – он выудил из портфеля свою любимую «Одиссею капитана Блада» – единственную оставленную из всей библиотеки, мог без конца перечитывать ее, плененный не столько приключениями – он знал их наизусть, после войны даже видел трофейный фильм «Королевские пираты», – сколько изяществом стиля и мастерством писателя, очарованием, которое никак не мог разгадать.
Растянулся на тахте. Все тело ныло и болело. В окна били яркие лучи солнца. «Значит, утро. День начался. А когда все кончится?»
Он лежал, по временам отключаясь и приходя в себя, но уже легко, безболезненно, словно постепенно умирал. Очнувшись, снова тянулся к водке, потом закуривал, читал книгу, отключался. При этом контролировал время – бесстрастно, словно врач, наблюдающий смертельный эксперимент: периоды забытья становились все дольше, веки склеивались, и приходилось разлеплять их, руки и ноги покалывало, не хватало воздуха. Никто не приходил, никто не звонил. «Вот они, даже самые лучшие из лучших… Курвины дети».
Чувство голода пришло само, он жадно поел салата и колбасы, выпил еще – и отключился, словно упал с обрыва.
Уала трясла его за плечо. Пахнуло морозом, свежим воздухом, снегом.
– Как самочувствие?
Рывком приподнялся. За окном плотно чернело.
– Вечер или ночь?
– Вечер, вечер, успокойся.
Метнул взглядом по столу: коньяк цел, водки одна бутылка.
– Надо сходить, пока магазин не закрылся.
– У тебя же есть!
– А если кто забредет на огонек? – пытался он схитрить. –
Еще никто не говорил, что у Матвея не нашлось выпить. Даже Андрюша в стихах отразил.
Лицо Уалы стало сумрачным.
– Пусть со своим приходят.
Кое-как встал, утвердился на ногах.
– Пойду…
Всхлипнув, она вытащила из сумочки и со стуком поставил большую бутылку марочного вина. Ну ладно. Теперь, может, и хватит до утра. А эти… пусть действительно со своим приходят.
Пока она раздевалась, он пытался вышибить пробку из бутылки, но не смог. А ведь раньше одним ударом… Протолкнул внутрь.
– Ну, садись, рассказывай. Что там гомонят?
– Стыдили меня. Говорят: что ты в этом выпивохе нашла? – она весело улыбнулась. Он налил ей полный стакан.
– В какой-то мере… это соответствует. Она пила мелкими глотками, нервно постукивая о край стакана жемчужными зубами. Как всегда, он махнул почти полный стакан коньяка. Увидев, что он снова не закусил, она потянулась к сумочке.
– Чуть не забыла. Киссель советовал… – вытащила флакон с поливитаминами.
– Это дело, – он сыпнул в горсть и разжевал. – Тут нехватка. Со временем развивается «витаминная прозрачность» у белых людей. Знал я одного первопроходца – вколют ему полный набор, а через час в организме уже пусто – не держатся витамины. А вы как выкручиваетесь?
– Раньше выкручивались, – она скорбно улыбнулась. – Пили свежую оленью кровь, собирали корешки и ягоды в тундре. Теперь мясо мороженое… консервы… все забыли.
Потянулся и налил еще, теперь уже полстакана. Уала не стала пить, ладошкой прикрыла свой стакан:
– Лучше я за тобой присмотрю.
Они легли рядом и стали читать. Незаметно Матвей отключился.
Рядом кто-то сидел. Он открыл глаза и увидел Сима Рухова, который смотрел на него сквозь выпуклые очки, поджав толстые синие губы и осуждающе качая головой:
– Нельзя, нельзя Матвей Иванович, больше пить. Весь город уже говорит… что подумают.
Матвей приподнялся на локте.
– Как проник?.. Уала, вот этого гони в шею! Там где-то швабра стоит… по загривку его! От души!
Уала решительно направилась на кухню. Сим не стал дожидаться, тут же рванул.
Она вернулась.
– Чего ты так с ним?
– Презираю таких… «город говорит». Словно бы городу не о чем больше говорить. Брешет, подлец, всех по себе меряет. А сам раньше что вытворял? Свою цистерну выжрал, а теперь балабонит.
Он в волнении прошелся по комнате, снова выпил и лег, наблюдая за Уалой. Она сидела и молча курила. Ясная и простая догадка пришла еще днем, когда Матвей ждал ее. «Если придет, значит она». По-видимому, ей изменили задание: быть безотлучно рядом и довести его до конца.
Все звенья теперь слаженно соединялись в единую, без узелков, цепь. Она довела до конца Петровича и теперь благополучие доводит его. Киссель же появлялся, чтобы проконтролировать xoд губительного эксперимента, успешно ли идет. Наверное, результаты их порадовали: наступила последняя стадия. Это он ощущал по запаху этилового спирта, исходящему уже от него самого, когда он резко поворачивался и свободно висящий синий свитер опахивал тело. Временами серая пелена застилала глаза.
Она сама рассказала ему о Петровиче, но не все. Она была с ним все время и вышла за мгновение до того, как он нажал большим пальцем ноги курок. Возможно, даже помогала расстилать тот матрасик… Не зря она прибежала одной из первых – знала. Кто там мог ей сказать? Брехня, все брехня.
Главный вопрос: вколол ли Киссель ему подавляющее волю? Это азбучный момент в их работе. А как они сделали это с Петровичем, тот ведь никого к себе из белых халатов не подпускал? Видимо, она и подсыпала ему в кофе или в сивуху препарат. У матьее препаратов навалом. Как-то в одном дурдоме Матвею вкатили такой – галоперидол. В тот день он понял, что значит «жизнь копейка». Даже не копейка, а ломаный грош. Воля исчезла, словно вытекла. Дали бы ему в руки гранату и велели выдернуть чеку – выдернул бы. Или двустволку… да еще большой палец ноги приладили бы на курок.
А эти формулы: «Я спокоен, я совершенно спокоен». На самом деле: «Я покорен, я совершенно покорен». Покорность, вот что им нужно. Тупая и обязательно нерассуждающая. «Не задумываясь он бросился в огонь». Вот так и надо: не задумываться. Таких и воспевают, которые не задумываясь делают все, что им велят, голосуют, подписывают, бросаются в огонь.
