Иван Лазутин - Родник пробивает камни

— Ступайте отдыхайте. Только если в жизни придется стать жертвой наводнения, старайтесь вырваться из квартиры через окно.

Не растерялся солдат и здесь:

— Но вы же сказали, что я сплю в полуподвале, а окна в полуподвалах, как правило, зарешечены железными прутьями. Это бесполезно… — Солдат присел на диван и принялся ловко и быстро наматывать на йоги портянки.

— О да!.. Вы по-житейски правы, — согласился с ним Кораблинов.

Члены комиссии одобрительно переглядывались, кивали друг другу и улыбались солдату.

— Я свободен? — спросил солдат, вытянувшись по стойко «смирно».

Кораблинов подошел к нему и крепко пожал ему руку.

— Поздравляю!

— Спасибо!..

Громыхнув коваными каблуками по паркету, солдат направился к выходу.

Кораблинов посмотрел в список, лежавший перед ним, и перевел взгляд на Светлану.

— Следующая?

— Каретникова, — подсказала ему секретарша, взглядом показывая на Светлану, сидевшую за столиком в ожидании своей очереди.

Светлана встала. Лицо ее было бледно. Она подошла к столу экзаменаторов.

— Что вы приготовили из прозы? — хмурясь, спросил Кораблинов.

— Главу из «Войны и мира». Смерть Андрея Болконского.

— Стихи?

— Твардовского, «Я убит подо Ржевом».

— Басню?

— Михалкова, «Слон-живописец».

— Пожалуйста, начинайте прозу. Только не больше десяти минут.

Во время чтения главы в комнату бесшумно вошел Сугробов — ректор института, председатель приемной комиссии. Видя, что с кресла, стоявшего рядом с Кораблиновым, поспешно привстал Бельский, Сугробов жестом (он показал при том на часы) дал понять ему: не беспокойтесь, я всего на несколько минут, а поэтому посижу вот здесь, с краю. Бельский понял значение жеста Сугробова и опустился в кресло.

Светлана читала отрывок, а сама чувствовала на себе тяжелый взгляд Кораблинова.

Вдруг дверь комнаты широко распахнулась, и на пороге выросла фигура Владимира Путинцева. Волосы его были растрепаны, по щекам струились извилинки пота, дышал он запальчиво. Все, кто сидел за длинным столом, отлично знали Путинцева, талантливого питомца института, любимца Кораблинова, который весной взял его на главную роль в фильме. А три дня назад Путинцев, к удивлению всех, был освобожден от роли.

На какое-то время все члены комиссии, глядя на застывшего на пороге Владимира, забыли о Светлане. А она продолжала читать о предсмертных страданиях и муках Андрея Болконского.

Сугробов знал Путинцева. Два месяца назад в своем докладе на ученом совете института он дважды упомянул его фамилию, когда обосновывал тезис о том, что для кинематографа мало одного врожденного актерского таланта, без жизненного опыта талант, даже очень яркий, может, как пустоцвет, не дать плодов. И тут же как пример Сугробов хоть кратко, но убедительно упомянул о двух пунктах биографии Владимира Путинцева: участие в боях на острове Даманском и работа на заводе у станка. И словно между прочим, как бы дополняя портрет студента-выпускника, которому сразу же доверили главную роль в фильме, упомянул: сибиряк, отец погиб на войне.

К Путинцеву подбежала секретарша. Она тревожно махала руками, что-то говорила ему, пытаясь выставить его…

Владимир закрыл за собой дверь.

Сугробов при виде встревоженного Путинцева встал. Догадываясь, что случилось что-то неладное, он кивком головы дал знать членам комиссии, что вынужден отлучиться. Стараясь не мешать чтению Светланы, он бесшумно, на носках вышел из комнаты.

Голос Светланы дрожал, она нервничала, местами сбивалась… Она видела в дверях Владимира. Заметила она также, с какой тревогой в лицо прошел мимо нее Сугробов. Раза два она мельком уловила выражение лиц членов комиссии и поняла, что она уже давно всем им изрядно надоела своим длинным рассказом, ее уже никто не слушал.

Когда Светлане осталось произнести несколько последних фраз, ее остановила Каплунова.

— Я думаю… достаточно? — громко спросила она, повернувшись к Кораблинову.

— Да, — согласился с ней Кораблинов.

— Достаточно, девушка, переходите к басне.

Все члены комиссии сделали на листках своих пометки. Сделал их и Кораблинов.

При чтении басни Светлану неотвязно точила мысль: «Зарежут!.. Все равно зарежут!..» На Кораблинова она взглянуть боялась. А когда кончила читать басню, то по лицу членов комиссии поняла, что и на этот раз ею остались недовольны. Да и сама она чувствовала, что читала плохо. Кораблинов сидел неподвижно, опустив глаза. Профессор Бушмин, прикрыв рот ладонью, проглотил полусонный зевок и вяло смотрел на часы. Скрестив на груди свои старческие руки с выпуклой сеткой голубых жилок, он печально смотрел на Светлану. Краснощекий, лоснящийся Бельский рассеянно глядел в окно и думал о чем-то своем. Грузный Гудимов дремал. Голова его короткими толчками опускалась все ниже и ниже. Но как только его тройной подбородок ложился на грудь, он испуганно открывал глаза и, борясь со сном, бесцеремонно тряс головой.

О чем-то перешептываясь между собой, члены комиссии делали пометки в ведомостях. Светлана видела, как почти каждый из экзаменаторов успевал знаками обменяться с Кораблиновым, который делал вид, что внимательно слушает Светлану, и тут же кислой мимикой своего выразительного лица заключал: «Не то… Типичное не то».

Эту досаду и сожаление на его лице безошибочно улавливали все члены комиссии.

Не следили за Кораблиновым только непоседливый профессор Бушмин и Гудимов, которого окончательно сломил сон.

Светлана откашлялась и уже хотела приступить к стихам, как вдруг заметила: по лицам членов комиссии будто ветерок свежий пробежал. Бельский мячиком подскочил на стуле и глянцевито засветился улыбкой, брошенной куда-то через ее плечо.

Светлана обернулась назад и увидела: по ковровой дорожке тяжелой походкой усталого и чем-то очень озабоченного человека шел Сугробов. Студенты любили его, а преподаватели побаивались. Сугробов принадлежал к тому высшему рангу артистов, о которых уже при жизни пишут в юбилейные даты такие газетные и журнальные статьи, которые чем-то напоминают собой некрологи: «Художник широкого творческого диапазона… Основатель своей сценической школы… Автор ценнейших трудов по мастерству актера… Человек высокой культуры и глубокого, обаятельного таланта…»

Было в осанке Сугробова что-то от былинных богатырей. Высокий гигант могучего сложения, ясноликий и светлоглазый, он покорял своей простотой в общении и тем недюжинным талантом, который вобрал в себя многое, чем может гордиться русский человек. Такой утром будет грузить баржу и ухваткой своей удивит заправского грузчика; после обеденного отдыха он свободно часа два проведет в беседе с иностранным дипломатом, который долго будет вспоминать, как гибок и увесист русский ум, какая светлая голова высится на широких плечах… А вечером многотысячный зал, точно заколдованный, затаит дыхание, когда он почти шепотом будет произносить монолог Арбенина из лермонтовского «Маскарада».

Сугробов сел в кресло, с которого предупредительно встал Бельский, окинул взглядом Светлану, приветливо улыбнулся ей и дал знак, что можно продолжать.

— Может быть, стихи опустить? — тихо спросил Бельский, обращаясь к Сугробову. — Не возражаете?

— Пусть прочтет все, — сказал Сугробов и, глядя на Светлану, спросил: — Что у вас?

— Твардовский… «Я убит подо Ржевом». — Голос Светланы дрожал, в горле у нее пересохло.

Начала она тихо и как-то глухо:

С каждой строфой голос Светланы креп, наливался неодолимой верой во что-то такое, чего она ясно еще не осознавала до конца, но сердцем чувствовала, что в словах этих заложена величайшая трагедия большого народа.

От последних двух строф по спине Сугробова пробежали мурашки.

А Светлана, позабыв, что она перед строгой комиссией, которая в оставшиеся несколько минут решит ее судьбу, прижав к груди руки и совсем побледнев в лице, то почти задыхаясь и переходя на шепот, то выплескивая из самого сердца слова, как звенящие морские валы, читала:

Светлана закончила читать. Она смотрела на Сугробова и ждала, что ей прикажут делать дальше.