Но как ни тихо она это сказала, девочка услышала ее.
— Я не брежу, — прошептала она чуть погромче. — Меня зовут Зина… Я не люблю, когда бредят.
В больнице дежурила Маргарита Алексеевна Ягелло. Девочку положили на пол, на циновку. Потом принесли матрац.
Врач, явившийся тотчас, ерзал по земляному полу на коленях перед девочкой, требовал бинты, вату, коллодий и только повторял:
— Быстро… Быстро…
И вдруг замер, долго молча глядел на ребенка, потом сказал глухо, не поднимаясь с колен:
— Ничего не нужно…. Ничего…
6
На следующий день улицы снова были запружены народом — рабочими Главных железнодорожных и Бородинских мастерских, служащими конного трамвая, учащимися ремесленных училищ, работниками почтово-телеграфного агентства: состоялись похороны убитых.
Август долго уговаривал Надю не ходить на эти похороны, поберечь себя. После стольких потрясений, которые ей пришлось пережить вчера, она буквально свалилась, утром чувствовала себя разбитой и не могла подняться. Но когда над городом зазвучала траурная мелодия Шопена, она встала.
— Я перестал тебя понимать. Что с тобой происходит? — говорил Август. — Зачем ты пойдешь? Что они тебе? Кто? Родные, близкие, знакомые? Не ходи. Слышишь? Умоляю тебя… Пожалей себя. Не ходи.
Но она была непреклонна.
— Ведь я люблю тебя, — продолжал Август. — Побудь со мной. Неужели ты стала другой? Когда это случилось? Скажи мне. А? Кто тебя подменил?
Она все-таки ушла. Он лег на кровать и не вставал, пока она не вернулась.
— Зря ты не пошел, — сказала она. — Все прошло мирно, спокойно. И было так торжественно. Могилы были завалены венками. Я считала… тридцать с лишним венков. И почти все с надписью: «Борцам за свободу».
Август долго слушал ее, не перебивая, приглядывался, прислушивался к интонации ее голоса, лежа в постели и закинув одну руку за голову.
Она казалась и грустной и веселой в одно и то же время.
— Ты стала прямо революционеркой, — сказал он наконец, продолжая глядеть в потолок. — Еще несколько дней назад ты была совсем другой. Вспомни. Подумай о себе.
— Меня возмущает несправедливость, — сказала она. — Всюду, всюду несправедливость.
— Конечно, не всюду… но… допустим… есть несправедливость. Но зачем тебе надо было идти сегодня на похороны! — вдруг закричал он и вскочил с постели. — Несправедливость здесь уже ни при чем! Верно? Солиданность! Твоя солидарность с этими… борцами за свободу.
— Я не думала об этом. Но, кажется, ты прав, — сказала она по-прежнему спокойно.
— Ага, прав! Значит, я прав! — снова закричал он в ярости. — Так чего ты хочешь?!
— Как чего я хочу? Я тебя не понимаю. Просто я солидарна с теми, кто борется за справедливость.
— Но все бунтовщики считают, что они борются за справедливость. Тогда запишись в какой-нибудь тайный марксистский кружок. Я думаю, они есть не только в Петербурге, но и здесь. Теперь это уже ясно.
— А если б я это сделала, ты пошел бы к Зазнобину, в охранное отделение? — спросила она подчеркнуто спокойно.
Он словно опешил, остановился среди комнаты у стола, посмотрел на нее.
— Ты что? Это… ты о вчерашнем? — спросил он упавшим голосом. — Ты, может быть, что-нибудь думаешь? Я просто зашел к нему… То есть, не заходил даже. Мы познакомились случайно… у подъезда…
— Не лги, Август, — сказала она, вдруг начиная бледнеть. — Твоя ложь мне страшнее, чем… чем откровенное признание. Умоляю тебя… Не лги.
— Что ты меня обличаешь?! Ну что?! — снова закричал он, подавив минутную растерянность. — Если хочешь знать, я должен тебя обличать… Я! Понимаешь?! И если ты этого не поймешь…
— Что я должна понять?
— Что ты заблуждаешься… в своих действиях и убеждениях. Ты не должна якшаться…
— Август, подбирай выражения!.. Ведь я жена твоя, — напомнила она сдержанно.
Но он вдруг, почувствовал силу оттого, что поборол свою растерянность, и все больше подогревал себя криком и яростью, в которых была именно эта сила. Чем громче он кричал, тем страшнее казалась ему эта сила, и бешенство все более овладевало им. Казалось, он уже сел на кого-то верхом и несется, ничего не видя, не слыша, не разбирая дороги.
— Ах, тебе, не нравится это слово! Но ты ведь якшаешься… Шансонетка! Проститутка!
Все зазвенело в комнате — стекла, стены, воздух.
Дверь, с треском ударившись о косяк, с испуганным визгом и дрожью пошла назад и осталась растворенной.
Теперь уже звенела сама тишина.
Прислонив ладонь к горячей щеке. Август долго стоял среди комнаты, словно не мог сообразить, что произошло.
7
Она все отлично помнила. Как шла по городу, не шла, почти бежала по улице, не зная, куда, как по лицу ее стремительно, неудержимо лились слезы, она вытирала их мокрым платком, но они лились снова и снова, как прохожие останавливались и глядели ей вслед, как она прибежала в самую глухую аллею городского сквера и опустилась на скамью, усыпанную желтыми осенними листьями.
И тут вдруг кончились у нее слезы. Надо было решить, что делать. Сейчас же. Немедленно. Потом когда-нибудь она еще подумает об этом дне, но сейчас надо справиться с собой и спокойно решить, что делать. Ясно одно: надо жить. Все равно надо жить. Только твердо знать: его больше нет. Нет, нет, она не простит ему этого никогда. И его для нее не существует. Вообще его не существует. Его просто нет. И все. А вот о главном надо теперь подумать. Бессмысленно ехать, пожалуй, к уездному начальнику. Что он может сделать? Он ведь опять пошлет ее в Красный Крест к этому идиоту Глебову. Говорят, слишком небольшой чин у нынешнего уездного начальника. Всего-навсего капитан. Вот прежде был полковник — Владимир Николаевич Сусанин. У того она была два раза: один раз, когда впервые отправлялась в волость, а потом еще, когда понадобилась бумага от уездного начальника, чтобы мусульмане пускали ее в дом для прививок оспы и санитарного осмотра.
Да, надо что-то делать.
Она открыла сумочку, пересчитала деньги. Потом оттуда же, из сумочки, из потайного кармашка, достала самое дорогое, что еще оставалось у нее от матери — бриллиантовый крестик на золотой цепочке, браслет с замочком в виде змеиной головы.
Крестик жалко. Он почему-то напоминает ей далекое-далекое детство и встречу с Августом… в Эрмитаже…
Нет, нет… Она больше не будет его вспоминать… Не будет!
Крестик жалко. Но браслет со змеиной головой… Откуда он у матери? Разве его можно было носить?! Хотя вот сейчас надеть его, может быть, не мешало… Ради Августа… Пусть бы знал… Опять!
На Соборной улице лысый ювелир внимательно осмотрел все эти драгоценности, взвесил их на ладони, потом кинул на весы и сказал цену.
Надя оторопела.
— Как? — спросила она. — За все?
— За все.
— Но ведь за эти деньги не дадут и одного комплекта медикаментов!
— Что?
— Нет, это я так… для себя…
Она постояла в нерешительности.
— Ну хорошо, давайте, — сказала она.
Расплатившись, ювелир посмотрел на драгоценности, сказал:
— Пожалуй, я вам добавлю немного.
Из ювелирного магазина она пошла прямо в оптовый склад аптекарских товаров.
— Иероним Иванович, — сказала она хозяину, — Вот по этому списку подберите, пожалуйста, мне медикаменты.
Он посмотрел на нее поверх очков, сказал сочувственно:
— Почему вы на свои деньги покупаете медикаменты?! Ведь так же нельзя, Надежда Сергеевна. Идите к Путинцеву, если у вас конфликт с Глебовым. Городская аптека находится в ведении городской думы.
— Иероним Иванович, побыстрее, пожалуйста, — попросила она, ничего не отвечая на его совет.
— К завтрашнему дню, Надежда Сергеевна. Часам к десяти.
— Это невозможно. Я уезжаю сегодня. Сейчас, — сказала она решительно.
— В таком случае постараюсь, — сказал аптекарь.
Около четырех часов пополудни она выехала из города на извозчике. Была возможность обойтись подешевле — нанять дрожки. Но они до смешного были похожи на те, которые утонули в Ангрене, так что она даже сказала вознице:
— Вы свои дрожки не в Ангрене выловили? А то одни такие там, я знаю, плавают.
— Ну так, стало быть, кучер был никудышний. Ведь все, матушка моя, от ездока зависит, от кучера, — отвечал возница. — Ты вот садись-ка на мои-то дрожки Гляди, какие они легкие — ласточка! Не смотри, что на железном ходу.
Но она все-таки отказалась, взяла одноконный крытый фаэтон на рессорах. В нем было покойнее, а она до изнеможения устала и хотела отдохнуть, поспать в дороге.
— Когда будем подъезжать к Безымянному кургану… Знаете Безымянный курган у дороги? Там кузница есть и колодец, — сказала она старику извозчику.
— Даже тамошнего кузнеца знаю, — отвечал старик. — Добрейший человек. А ведь лет пять назад, когда был неженатый, скаредничеством славился.
