Станислав Родионов - Вторая сущность

Тут не хуже черноморского курорта. Сюда бы с женой, в нормальный отпуск, в спокойном состоянии… Но пейзажи и этюды потеряли для меня смысл — мне казалось, что красо́ты теперь не для меня. Вернее, курорты, пальмы и отели не для меня, а эти скромные березки и валунчики как раз для неудачников. Здесь можно тихо сидеть и размышлять о смысле жизни. Это ведь их хобби. Удачникам не до смысла жизни — они живут.

Я огляделся. Мое сознание вроде бы отлетело и воспарилось куда-то к серебристой макушке березы. И видело сверху понурого человека, сидевшего на теплом граните. Кто он, что с ним?

Мы привыкли смотреть на себя из прошлого — оттуда удобно сравнивать. Кем был и кем стал… Но теперь моей воспаренной душе хватило высоты птичьего полета, чтобы глянуть на меня из будущего. Не из далекого прошлого, а из далекого будущего. И она ничего не увидела, кроме понурого человека на теплом граните. Неужели я миновал свой пик, миновал свою точку кипения и дальше — замерзание?

Я вздохнул и погладил березовую белизну. Мне показалось, что на ствол уселся ровненький прямоугольник каких-то мелких букашек. Я привстал… Слова, написанные шариковой ручкой. Вернее, буквы вдавлены в первый, нежный слой коры, который можно отклеить, как папиросную бумажку. Стихи.

Кто их написал? Хмельной лось? Впрочем, у лося четыре безмоторные ноги. Я обошел березу. Да тут не одно…

Не хмельной лось, а хмельной грибник. От радости, что набрал корзину белых. Травоядный, которому хватает березки с лужайкой. Разумеется, я тоже любуюсь в отпуске пейзажами. Но в век генной инженерии, электроники и мегаполисов эти пейзажики стали лакомством, вроде десерта к обеду. Впрочем, они хороши для одиночества.

Ага, рвачей. Это не обо мне, которому и урвать-то ничего не хотелось.

— Как стихи?

Я вздрогнул и обернулся…

Под сосной в странной закостенелости стоял, как мне показалось, механический человек — длинная, худая, угловатая фигура вроде бы воткнулась в землю. Острое и вытянутое лицо — крепкое, будто вырезано из соседней красной сосны. Длинный и острый нос, годный для долбежки. Очки в железной квадратной оправе. Шапочка вроде брезентового колпачка. Выгоревшая куртка с медными пуговицами. Высокие сапоги с какими-то металлическими застежками. На согнутой руке висит топор с длинной ручкой. Справа привалился к ноге громадный мешок, слева сидит небольшая собачка, похожая на гималайского медвежонка.

Этого механического человека где-то я видел. В детстве, в сказке. Только на голове у него была не брезентовая шапочка, а железная воронка для смазки его суставов — чтобы не заржавели.

— Понравились стихи? — повторил роботоподобный человек нормальным мужским голосом.

— Не Пушкин.

— Конечно, не Пушкин, а я.

Он подошел, подтащив мешок, — собачка шла за его ногой как привязанная.

— Почему вы пишете их на дереве?

— Они о природе.

— На бумаге удобнее, — не согласился я.

— Нет, стихи не для бумаги — или в сердце, или нигде.

— Или на березе, — усмехнулся я.

— Или в песне, — серьезно добавил он, закидывая мешок за спину.

И мне показалось, что его рука несмазанно скрипнула. Собачка от этого скрипа, а может, от поднятого мешка свернула хвост колечком и быстро забежала вперед.

— Вам куда? — спросил он.

Я рассеянно глянул на сосны. Они стояли красноватой стеной. Под ними не было ни травы, ни черничника, ни кочек — лишь вереск. И солнце с воздухом, которые соединились в какой-то жидкий огненный дух, проникавший сквозь мой пиджак ласковым теплом.

— Что-то я сбился…

— Пойдемте провожу. Вы поселились на Старой даче?

— Да.

Собака засеменила впереди. Хозяин пошел за ней широченными шагами — в его мешке что-то похрустывало. Я поспевал за ними, не слишком уверенный, что они мне необходимы. Не глухомань же.

Он вдруг сбросил мешок и оглушительно хлопнул в ладоши. Собака остановилась — черная, патлатая, — вопросительно повернула морду. Мой спутник махнул рукой, задавая ей направление. Она кивнула и затрусила по новому пути.

— А слов не понимает? — удивился я.

— Черныш глухой.

— Почему?

— Нашел его в лесу полудохлым щенком.

— А как он попал в лес?

— Пришельцы бросили.

Я хотел было спросить об этих пришельцах. Но встреча наша случайна, идем мы до развилки, больше не встретимся… К чему и разговор?

Мы вышли на песчаную дорогу, на ту, рассекающую сцену-бугор. Потеплело настолько, что пиджак мне казался лишним. Ветерок свободно бежал сквозь сосняк, таинственно шевелил папоротник и обдавал нас. Казалось, смола возгоняется с коры и течет вместе с воздухом на дорогу.

— А как вы узнали, что я со Старой дачи? — все-таки повело меня на разговор.

— Пришелец, — бросил он, хрустнув мешком.

— Кто пришелец? — Я непроизвольно глянул в подступившую чащу.

— Вы, натуральный.

Его очки блеснули металлом, будто вместо стекол оказалась белая жесть. На острие топора играл неосторожный солнечный зайчик. Ломкий мешок лежал на спине безгрузно.

— Прилетел на «летающей тарелке», — усмехнулся я.

— Ага, — кивнул он.

Социологи утверждают, что в городе человек за день может встретиться с десятью тысячами себе подобных. На работе, на улице, в общественном транспорте… Поэтому я и уехал — от десяти тысяч. И в пустом лесу встретил одного, дурака. А дураков следует избегать. Тем более незнакомых, тем более механических. И что у него в мешке? Запчасти к самому себе?

— Я докажу, — пообещал он.

— Что докажете?

— Что вы пришелец.

Нет, он не дурак — он сумасшедший. Разгуливает по лесу с острым топором. Пишет стихи на деревьях да ловит пришельцев вроде меня. И в мешке у него не запчасти, а сушеный скелет такого, как я, заблудшего пришельца. Мешок просторный, найдется место и для второго.

— Я приехал на электричке, — неожиданно вырвалось у меня.

— Нет, ты свалился с зенита, — рассвирепел он от моего упорства, прижал ко мне свободное плечо и столкнул с дороги в сухое болотце. Его острая красная рука вонзилась в куст:

— Что это?

— Черника, — разглядел я крупную сизую ягоду.

— Гонобобель. А это что?

— Муравейник.

— А почему без муравьев?

— Переехали, — нашелся я.

— А кто вот полетел?

— Птица.

— Ясно, что не корова. Какая птица?

— Пернатая, — буркнул я и вышел на дорогу.

Поздновато мне сдавать экзамены. Да и кому? Знал бы этот стихотворец, сколько экзаменов принял я за время своего доцентства. Больше, чем он собрал грибов в этом сосняке.

— В лесу столько загадок, что будешь ходить тут всю жизнь и не отгадаешь, — сообщил он мне как ни в чем не бывало.

— Все загадки отгадываются, — ответил я, чтобы не молчать.

— Которые отгадываются, те не загадки, а ребусы. Хоть какой институт кончай, а коли в лесу не был, то ничего не знаешь. Я вот иду за ответами в сосняки.

— Наверное, в стихах? — рискнул я на шутку.

— Потому что в лесу делается все, что делается у людей. — Он не обратил на нее внимание. — Вон две сосенки встали бок о бок, тесно им, разъехаться бы, а то будут друг дружке жизнь заедать. А вон поросль тянется, через свое времечко наберет силу и стариков заглушит. А вот…

— Что у вас в мешке?

— Сосновые шишки для самовара.

— А вы кто? — спросил я на свою голову.

Мешок с шишками для самовара полетел на землю с таким скрипучим хрустом, что Черныш услышал. Мой спутник не то чтобы щелкнул каблуками, но сдвинул пятки и чуть изогнулся; его правая рука, описав что-то волнообразное — снизу вверх и опять вниз, защемила мою ладонь деревянной крепостью.

— Владимир Пчелинцев, сторож садоводства, монтер и рабочий лесхоза.

— Антон Викентьевич, доцент, — выдавил я, шевеля занывшими пальцами.

— Давай без отчеств и на «ты», — лес простоту любит.

— Давай, — развеселился я.

Кругом стояли сосны. И этот Пчелинцев, сторож и так далее, тут вроде сосны. Дитя природы. Собирает шишки и крапа́ет стихи. Знает ли он, что такое «доцент»? Да и разойдемся мы сейчас, как два встречных грибника.

— Вон мой дом. Пока, — облегченно попрощался я.

— Здорово мы познакомились, а?

— Еще бы, — заторопился я и сказал бездумно, как делал это в городе: — Заходи как-нибудь.

— Когда?

— Что когда?

— Зайти.

Я помолчал, осознавая последствия оброненных мною слов.