— Болеешь, так хоть теперь перестань командовать, мама! Мы с Кавусей взрослые и сами можем решить. Все в доме цело, на месте! Не бросать же Кавусе работу на фабрике, чтобы тебя и дом сторожить!
И стал объяснять разницу между трудом домашним и не домашним. А уж чего было объяснять, коли все это Марфа Васильевна испытала на своем горбу. Ну-ко, попробуй, сосчитай каждодневную домашнюю работу! Отупеешь, одуреешь, все косточки от нее ломит, а оглянешься, вроде, и не делала никакой работы. С утра допоздна копаешься, копаешься на кухне, наваришь обед, а его за десять минут съедят и достанется опять тебе же для мытья лишь грязная посуда. И не различишь в этой домашней каторге ни часов, ни минут.
«Выходит, пока ты жива-здорова, ты хозяйка, тебе не перечат, — горько размышляла Марфа Васильевна, — а чуть заскудалась здоровьем, то сразу тебя в сторону: лежи, не вздыхай!»
А ночью, дожидаясь короткого беспокойного сна, услыхала она разговор своих молодых.
— Куда же мне ее девать? — спросил Корней. — В больницу веревками не затянешь. Не в дом же старчества!
— Я сошлась с тобой не для того, чтобы превратиться в прислугу, — раздраженно сказала Кавуся. — Ведь никакого просвета. Кошмар! Каждый день я должна ей менять белье, стирать, меня тошнит от вони и грязи!
— Как быть?
— Ты сын, ты и придумывай! Надо настоять и заставить ее лечь в больницу.
— Ну хорошо, я попробую! Как-нибудь приспособимся. Марфа Васильевна готова была встать, грохнуть сапогом и загреметь: «И-ироды!» А не встала и не загремела, застонала лишь и повернулась к стене. Назар Семенович болтался где-то на дне озера, не найденный, не погребенный по-человечески, и она боялась потревожить его каким-нибудь новым грехом.
Два дня не обращалась ни к сыну, ни к снохе. Молчала.
На третий день старуха Чермянина не пришла. Вместо нее появилась другая домовница, Пелагея, тоже соседка, женщина малоподвижная, тугая на ухо.
— Занеможила, стало быть, Васильевна? — спросила она грубым мужским голосом. — Худо! Ох, как худо!
— Ты откудов сюда взялась? — недружелюбно кинула Марфа Васильевна.
— Чегой-то?
— Спрашиваю, за каким лешаком приперлась сюда?
— Да Корней меня гаркнул. Поди, дескать, побудь! А мне, поди-ко, не семеро по лавкам. Мужик весь день на заводе, одной дома-то шибко ску-ушно. О-ох, господи!: — зевнула она от уха до уха. — Посудачить хоть…
— Посудачишь с тобой, глухая тетеря!
— Чегой-то?
— Тетеря, говорю…
— Так я тоже толкую: лечиться надо пуще, Васильевна! В баню бы сводить тебя. Веничком отпарить ноги и спину. Да скапидаром бы натереть. У меня бабушка в деревне, бывало, скапидаром натиралась, али прикладывала навоз в конской моче. До ста лет жила. Не то, брала еще мочу от беременных баб, от ребятишек тоже, снимало ломоту, как же…
— Деревня-то была у вас, поди, как медвежий угол?!
— Чегой-то?
— Дура ты!
— Фершал, небось, тебя одними лишь порошками пользует. Да питьем. И все надо принимать внутрё. У тебя, может, болесь-то снаружи либо в костях. Так уж лучше бы скапидаром.
— Тридцать лет возле города торчишь, как пень, ума не набралась!
— Ну, понятно, скапидар вонькой. Но ты потерпи. А ежели в бане париться, то в веник непременно надо смородинного листу добавить. Чтобы кровь шибче расшибло. Должно, застоялась у тебя кровь.
К исходу дня Пелагея намолола полный воз, Марфа Васильевна перестала ее слушать, лежала с закрытыми глазами. Наконец, с трудом спровадила из спальни. Пелагея сидела на крыльце и своим басом тянула деревенские песни, словно свивала из нечесанной кудели канат.
— Незаслуженно налагаешь кару! — упрекнула Марфа Васильевна своего бога. — Сразу на меня столько свалил! Неужто так велик мой грех?
По-видимому, грех был велик, а бог гневался и кары свои продолжал, испытывая ее смирение.
Кавуся перевезла из города часть мебели. Вынесли в сарай последнюю старую мебель: и гардероб, и кухонный шкаф, и комод, и все стулья. Затем убрали с подоконников и отдали соседям герань, шафран, а в переднем углу, под образами, поставили радиоприемник.
Вся торжественно великолепная мебель, а также изрыгаемая из приемника музыка и галдеж в этом доме, где память о старике, непогребенном, не отступалась ни на один миг, казались Марфе Васильевне невыносимым кощунством, но она старалась и старалась смирять себя.
Однажды Корней привел во двор двух не знакомых Марфе Васильевне мужчин. Она застонала от предчувствия новых бед. Вскоре беспокойно захрюкал, а потом истошно завизжал в стайке кабан. Еще немного погодя к воротам дома подъехал грузовик, спутанного веревками кабана погрузили и увезли. Не спросив матери, Корней продал его себе в убыток. Но деньги отдал.
На следующий день, навострив слух, Марфа Васильевна, так и не дождалась призывного мычания коровы. Обычно, возвратившись из пастушной, Бурена звала хозяйку, — мычала, бодала рогами калитку. Теперь и корова переселилась в чей-то чужой двор.
— Чадунюшка ты моя! — запричитала Марфа Васильевна, притиснув рот сжатым кулаком. — Даже напоследок поглядеть на тебя не дали.
Но эту кару она уже не могла стерпеть и пригрозила богу:
— Прокляну тебя! Жестокий ты, господи!
От расстройства снова повторился сердечный приступ, и, перетерпев его, Марфа Васильевна решила спасать хотя бы то добро, что находилось в ее сундуке. Все было назначено Корнею, но вдруг прилипло к душе подозрение, как бы Кавуся прежде времени не вытаскала из сундука золотые побрякушки. «Кто их там разберет: сына и сноху, — размышляла Марфа Васильевна, — вроде не шибко в ладу оба, вот еще и не расписались до нынешней поры, не вильнула бы Кавуся хвостом. Ох, господи, как же это меня так бросило на нее, как ума-то лишилась? А у меня-то все лежит не записано, пропадет из сундука — и доказать нечем. Дура я, старая!»
В тот же день, когда Кавуся зашла прибрать в спальне, попросила ее ласково:
— Сделай мне милость, дочка! Долго ли проживу, не знаю. Надо бы приготовиться. Давай-ко, перепиши мне, чего там у меня в сундуке, на бумажку.
Рассчитала: Кавуся все сама посмотрит, потрогает, на бумажку своей рукой перепишет и в случае чего, с нее спрос…
И снова беда!
Кавуся взялась охотно. Щёлкнул замок. Выложила на диван и на стулья отрезы, сверток с денежным кирпичом, достала часы, браслетки, золотые коронки, мимоходом попримеривала на пальцы колечки с камнями, полюбовалась, а вот попала ей, наконец, в руки золотая цепочка с медальончиком, безделушка дешевенькая, — и будто змея ее укусила. Кавуся побледнела, шарахнулась от сундука в двери, а безделушку кинула на постель Марфе Васильевне. Убежала на кухню. Заревела громко, навзрыд.
— Ты что-о? — крикнула ей Марфа Васильевна.
— Мерзавка ты…
Кавуся обозвала ее с той же беспредельной яростью и страданием, как женщина, плюнувшая в лицо.
Марфа Васильевна заткнула уши подушкой, но это не помогло и с внезапно вспыхнувшим озлоблением рванула на себе кофту:
— Убирайся, подлая, из моего дома!
— Уйду! — крикнула в ответ Кавуся. — Мерзавка! Мерзавка!
— Моль! Моль! — с проклятьем завопила Марфа Васильевна, без сил падая на подушки.
Кавуся собрала все свое имущество, наняла грузовую машину и вернулась на прежнюю квартиру. На следующий же день, приставив к матери Пелагею, ушел из дому Корней. Кавуся увела его за собой.
— Я тебя прокляну! На веки веков! — пригрозила и ему Марфа Васильевна. — Бесстыжий ты! Разве этому я тебя учила, бросать мать…
— Я иду к жене, — сказал Корней. — Не стану же я искать себе новую. Плохо ли, хорошо ли, стану жить с ней.
Тишина и пустота наступила в доме. От осенних туманов и мелких холодных дождей слезились окна. В саду падали на мокрую землю яблоки.
13Осень полоскала и сушила на ветру косогорские улицы, выхлестывала с тополей и акаций бурые листья. Сиротой неулыбчивой, сгорбившейся, смотрел через палисадник старый чиликинский двор, обвила подворотню повитель, раскорячился возле забора сухими бодыльями нескошенный бурьян.
Проведать мать Корней заходил каждый день. Иногда приезжал спозаранок и завтракал дома, докапывал и крыл погреб. Он все-таки тосковал по этому холодному двору, страдал, наблюдая уныние.
Мать обрюзгла, постарела, беспомощно торчали из-под белого платка грязно-серые, немытые волосы. Она поправлялась, уже вставала с постели, как ушибленная, с отбитым задом, переползала к окнам, к дверям кухни. Погасли ее когда-то каленые зрачки, зоркие, пронизывающие, и застыла в них так же, как во дворе, заосененная белесая пустота.
В дневное время домовничала и управлялась глухая Пелагея, а ночи Марфа Васильевна проводила взаперти, и ни одной ночи Корней спокойно не поспал, боясь за нее.
Отец нашелся. Ждали, что озеро выкинет тело стылой волной на песчаный берег, а Назар Семенович, живой и невредимый, вынырнул совсем в другом месте. Забрался далеко в Сибирь, к дальним родственникам, которые его приютили, устроили в совхоз сторожем и сообщили о нем письмом в Косогорье Семену Семеновичу. Старик порвал с домом. Это известие снова оглушило Марфу Васильевну, но зато сняло с нее былые муки: крещеная душа Назара Семеновича не нуждалась в успокоении в земле и перестала являться в снах. Лишь позор неизгладимый упал печалью на вспаханное горем лицо Марфы Васильевны, но она с ним справилась и велела имя мужа в доме не вспоминать.
