- Правильно, — горячо поддержала его Катерина Александровна, — что и говорить…
- Безусловно! — подтвердил на весь кабинет Клочков.
- А отсюда и беда, — продолжал Семен Андреевич, чувствуя, как он начинает овладевать вниманием собрания, попав в самое чувствительное его место, и оттого принимая тон еще более решительный, непреклонный. — Отсюда и нарушение советских законов, отсюда самое преступление.
- Ты опять уклонился, — подсказал ему Маринов, снова на одно мгновение смутив Семена Андреевича. Однако смущения его не заметил почти никто.
- Ведь так, товарищи, нельзя, — продолжал он.
Клочков, сидевший все время позади, тихонько поднялся со своего места и направился было к выходу, но его заметил Семен Андреевич.
- Куда это вы, товарищ?
Клочков растерянно остановился.
- А я так… промяться… Я не ухожу…
- Уж лучше садитесь. Нам надо поговорить.
- В таком случае, — вдруг брякнул Клочков, отчего-то покраснев и страшно смутившись, — позвольте мне слово…
Семен Андреевич умолк и с удивлением взглянул на него.
- Пожалуйста, — ласково разрешил он.
- Что ж тут такого? — еще более конфузясь и торопясь, начал Клочков. — Я понимаю: вам все известно, товарищ Орешников, и скрывать тут нечего…
Ладно. Но позвольте вам доложить по совести, что никакого преступления тут нет. Ну, если перед завтраком или перед обедом хлопнешь рюмку-другую… Ведь это не такой уж большой ущерб. А если что, я готов даже оплатить.
Привычка-с, знаете… Не могу… А достать, как сами видите, тут негде, кроме как…
- Так, так, ну и что же? — весьма заинтересовался Семен Андреевич, видимо совершенно не понимая мысли заведующего лепрозорной аптекой.
Кто-то среди собравшихся усмехнулся.
- Я говорю, что тут нет ничего особенного, — окончательно растерялся Клочков, — я думаю, что от одной — двух рюмок государство не обеднеет.
- Каких рюмок? — подался вперед Семен Андреевич, впиваясь глазами в Клочкова.
- Ну вот, — вытер тот лицо. — Будто не знаете. Ведь вы же о спирте?
- О спирте? — изумился Семен Андреевич.
Клочков растерянно смотрел на него, перебирая пальцами полу своей толстовки. Он начинал понимать, что Семен Андреевич имел в виду вовсе не спирт.
- О каком спирте вы говорите? — нахмурившись, повторил Орешников.
- О казенном! — громко и язвительно подсказал Белоусов. — Спиритус вини.
- А я бы попросил вас помолчать, — вдруг озлился Клочков, метнув в сторону Белоусова недружелюбный взгляд.
- То есть как это помолчать? — с достоинством заговорил Белоусов. — Вы расхищаете народное достояние — спирт, который должен идти на лечебные надобности. От вас всегда разит за целую версту… Вот и сейчас нос красный.
Я сам видел, как третьего дня вы изволили цедить из бутылки себе в пузырек.
Рюмочку-другую! — насмешливо воскликнул Белоусов. — Сегодня рюмочка, завтра рюмочка, а подсчитайте, сколько этих рюмочек получается в годовом итоге.
Подсчитайте! — прокричал он и ткнул пальцем в сторону, где сидел ошеломленный Клочков.
Тот вытирал платком лицо. Потом тяжело и неловко поднялся, уперся глазами в спину Белоусова и обмахнулся платком.
- Хе-хе… — вдруг растерянно усмехнулся он, но тотчас же лицо его надулось, он покраснел еще больше. — Позвольте-с, — вполголоса пробормотал он. — Позвольте-с, милостивый государь. А кто вы такой, разрешите вас спросить? Государственный контролер? Следователь? — В этом месте голос его прыгнул на самую высокую ноту. — А кто, позвольте вас спросить, семнадцатого февраля текущего года отправил в город окорок? Это что такое? Извините, это уже не одна — две рюмки спирта, а целый окорок!
- Какой такой окорок? — повернулся к нему Белоусов, явно смутившись.
- Бараний-с… От молодого барашка-с, — подмигнул Клочков.
- Н — не знаю, — пожал плечами Белоусов.
- А я знаю. Да, знаю, — отчеканил Клочков. — Семнадцатого февраля вами было упаковано в мешок два задних окорока от казенного барана и переправлено в город. Один был взят вами, другой — завхозом Пыхачевым. И без ведома начальства. Докажите: проведены эти два окорока где-нибудь в книгах? А я утверждаю, что ни в каких ваших книгах эти два окорока не проведены. Да-с, не проведены, — снова ехидно подмигнул он. — Вы послали свой окорок гражданке Крысиной, а гражданин Пыхачев велел передать какой-то Матрене Кузьминичне, проживающей по улице Коммуны, дом номер двадцать три. По книгам не проведены-с, — резко заключил он и опустился.
Установилась неловкая пауза. Среди собравшихся послышался смех. Пыхачев сидел, опустив слегка голову, и не смотрел ни на кого. Белоусов, хлопая веками, растерянно пожимал плечами.
- Это клевета, — буркнул он.
- Не клевета, а преступление, — именно то самое преступление с вашей стороны, о котором изволил сказать товарищ Орешников. И мы это дело расследуем.
Маринов сидел молча, и нельзя было понять, то ли он сдерживал смех, то ли сердился. Семен Андреевич с недоумением смотрел на спорщиков. Женщины оживленно шептались между собой. Лещенко, нахмурившись, поглядывал то на Клочкова, то на Белоусова, то на Пыхачева.
Чем кончился бы спор — неизвестно, если бы не спохватился в эту минуту Семен Андреевич.
- Вот видите, товарищи, — сказал он огорченно, — что значит общественность! От нее ничего не скроется, а если до сего времени у вас под спудом находились кое-какие проделки, то только потому, что общественность была у вас в загоне. Вот тут-то как раз и нужна стенная газета да самокритика. Однако дело не в этом, — подумав, сказал он сухо и официально. — Я не о том. Мы отвлеклись от сути…
- Так вы, значит, не об этом? — огорчился Клочков.
- Нет, окороков и спирта я в виду не имел, — признался Семен Андреевич и улыбнулся. — Преступление, о котором я веду речь, совсем иного сорта…
Неожиданно Лещенко попросил слово для вопроса. Поднялся, отыскал глазами Веру Максимовну, опустил глаза. Сказал мягко, торопясь:
- Вера Максимовна, вы ничего не имеете заявить общему собранию? — и уставился прямым, внимательным взглядом, в котором Вера Максимовна прочла тревогу.
- Ничего, — отозвалась она, удивленная. Лещенко чуть-чуть наклонил в ее сторону голову, — дескать, "я очень рад" — и сел.
- Итак, — продолжал Семен Андреевич, — дело вовсе не в этих мелочах.
Вовсе не в том… Есть дела поважнее.
Все с напряженным вниманием уставились на оратора.
Орешников медленно засунул платок в карман, поднял обеими руками портфель, снова осторожно положил его и устремил пронизывающий взгляд на Лещенко.
- В течение нескольких лет, — продолжал он, понижая голос, — на больном дворе происходит неслыханное нарушение советских законов. Да, нарушение, которое невозможно терпеть дольше ни одной минуты. На больном дворе безнаказанно… то есть не так, — улыбнулся он, — не безнаказанно… а незаконно живут трое маленьких здоровых детей… Как хотите, но тут, товарищи, пахнет преступлением. Факт.
Он умолк.
Все облегченно вздохнули и сразу повеселели.
- В этом и заключается все наше так называемое преступление? — спросил Лещенко.
- Но какое ж это преступление? — отозвалась Серафима Терентьевна.
- Что? Вы не понимаете? — обернулся к ней Семен Андреевич. — Вы считаете, что сознательно заражать проказой здоровых детей, которые не могут за себя постоять, — это шуточки, это не преступление?
- Можно подумать, что мы и в самом деле что-то натворили, — заметил Плюхин.
- И ничего особенного тут нет, — подала голос Серафима Терентьевна.
- Дети при родителях… И ничего удивительного, — поддержала ее Катерина Александровна, — какое ж тут нарушение?
- Не нарушение? — воскликнул Семен Андреевич, удивляясь. — Вот так не нарушение! А кто из вас не знает закон ВЦИК об обязательной изоляции здоровых детей от прокаженных? Этот закон еще не отменен, дорогие товарищи, он еще действует, а вы…
Все присмирели. Все сразу вспомнили закон об изоляции здоровых детей от прокаженных родителей, закон, который на практике не проводился в жизнь. И всем вдруг стало ясно, что Семен Андреевич прав как бы там ни было, а закон нарушен, и никто никогда не сделал попытки напомнить о нем.
Какая-то вина лежала на медицинском персонале — вина за то, что никто из них ни разу не сделал попытки повлиять на Туркеева, вмешаться в судьбу трех здоровых детей — будущих граждан страны.
В то же время все понимали практическую сложность разрешения этого вопроса. Первая и самая главная трудность в деле изоляции детей заключалась в том, что детей некуда было поместить. Обыкновенные городские приюты их не брали, а учреждать специальный приют для трех детей — невозможно. Попытки отдать ребят для усыновления тоже оканчивались неудачей: здоровых детей от прокаженных боялись все — и учреждения, и отдельные лица.
