Из клуба Жогин с сыном ехали домой в машине. Павел Афанасьевич разговаривал нехотя, хмурился. Никак не мог он простить себе допущенной оплошности. Ведь записал, приготовился и вдруг забыл. «Неужели старею? Ну нет, о старости рано думать».
Когда вошли в дом и разделись, Павел Афанасьевич сказал Григорию:
— Не знаю, зачем ты ходил на лекцию. Сидел бы и отдыхал. Не на службе ведь, а в отпуске.
— Ничего, я очень доволен, — ответил Григорий. — Такие лекции можно весь отпуск слушать.
— Ну, ну, не захваливай. Я с этим лектором еще потолкую. Он будет знать, как бросаться словечками: «мне думается», «я полагаю».
Григорий громко рассмеялся, но, поняв, что отец говорит вполне серьезно, оборвал смех, сказал как можно спокойнее:
— А мне кажется, что вся оригинальность этой лекции и состоит в свежих самостоятельных мыслях лектора.
Павел Афанасьевич поднял на сына испытующий взгляд.
— Что же там свежего и самостоятельного? Для тех, кто читал, конечно...
— Но я читал, — с достоинством ответил Григорий. — И все-таки скажу, что Мельников сумел как-то по-своему оценить это событие. У него есть чутье, понимаешь?
— Понимаю. Ты, наверное, решил позлить меня?
— Да нет же, я свое мнение высказываю. Мне лекция понравилась. Я так и подполковнику сказал.
— Хватит, — повысил голос Павел Афанасьевич, и на одутловатых щеках его вспыхнули красноватые пятна. Григорий пожал плечами.
— Я же ничего...
Уступчивость сына несколько охладила Жогина. Он даже пожалел, что проявил горячность, и, чтобы поправить положение, заговорил ровным голосом:
— Ты не знаешь этого Мельникова. Язык у него, конечно, подвешен неплохо. Дым в глаза пустить может. А передовой батальон испортил. Дисциплину разваливает.
Григорий удивленно взглянул на отца:
— А мне говорили о нем совсем другое.
— Кто говорил?
— Офицеры. Я понял, что они уважают его, ценят. Да и мне кажется...
— Что тебе кажется? — У Павла Афанасьевича глаза наполнились холодным блеском. — Ты же впервые встретился с этим человеком. И видите ли, уже готова аттестация. Какое легкомыслие!
— Но мнение офицеров чего-то стоит? — сказал Григорий.
— Ах вон что! Значит, посторонние люди для тебя дороже. А мнение родного отца — так, пустой звук. Выходит, что я для тебя не авторитет. Спасибо, сынок, уважил!
— Ну зачем так, отец!.. Нет, я не могу... — Григорий повернулся и ушел в маленькую комнату. Павел Афанасьевич еще некоторое время стойл в коридоре, потом раздраженно крякнул и вошел в столовую. На столе увидел записку:
«Паша, я уезжаю с хором в колхоз. Вернусь, вероятно, поздно. Сами разогревайте ужин, пейте чай. В буфете бутылка портвейна. Блаженствуйте. Мария».
Прочитав, Жогин смял записку и бросил на пол.
— Уехала, — злобно прошептал он, посапывая. — Девчонку разыгрывает из себя. Вот прихватит буран в степи.
Стараясь успокоиться, Жогин снял китель, стянул сапоги и лег на диван, повернувшись лицом к стенке. Но мысли в голове бурлили по-прежнему. Полковника раздражало сейчас решительно все: и лекция, и перепалка с сыном, и то, что уж очень много стали говорить везде о Мельникове. Даже комдив на служебном совещаний счел необходимым проявить заботу о его рукописи. Нашел тоже, за что уцепиться. А мнение какое: творческий человек, требуется внимание. Этак могут подумать, что в полку всему голова — Мельников, а он, Жогин, так себе, ничего не стоит...
Мария Семеновна приехала глубоко за. полночь. Посмотрела на оставленный ужин, чистый стол, развела руками:
— Что же это? — Потом заглянула в буфет. — Боже, даже вино не тронули. Почему? Вы поссорились, да? Ну, чего молчишь? Где Гриша?
— Пойди да посмотри, — буркнул Павел Афанасьевич, не поднимаясь с дивана.
— Какой срам, — покачала головой Мария Семеновна. — Подумать только, сын скоро уезжает, а ты затеял ссору. Что за человек!
Она долго стояла у дивана, ожидая, что муж все же повернется к ней и заговорит. Не дождавшись, уселась рядом, положила руку ему на плечо.
— Послушай, Паша. Ну чего ты стал такой раздражительный? Неполадки на службе, да? А у кого их не бывает?
Павел Афанасьевич тяжело вздохнул, потер пальцами лоб, но ничего не ответил.
— Держать себя надо, — уже ласково посоветовала Мария Семеновна. — Раньше ты мог это делать. Даже меня подбадривал. Вспомни, когда в пожар попали...
— Пожар — это совсем другое, — с усилием выдавил Павел Афанасьевич. — То несчастье. — И вдруг блеснул глазами: — И чего ты завела с этим пожаром? Ну было, ну подбадривал. Иди лучше разогрей ужин да разбуди Григория. В брюках небось завалился.
В ту минуту, когда Мельников вошел в бильярдную, Соболь сообщил ему:
— А ты знаешь, ведь я завтра в Москву еду.
— Отпуск?
— Совершенно точно. Могу привезти Наташку. Только пиши доверенность.
— Опасно, Михаил, — шутя сказал Мельников. — А пригласить все же попытайся. Может, денечка на три приедет.
— Что за разговор. Но ты хоть письмо напиши. Я, конечно, могу и так зайти, по старой памяти, но все же с письмом удобнее.
— Напишу, Михаил, напишу. Завтра до обеда передам.
— Ладно, — согласился Соболь. — А теперь да здравствуют шары!
Игра началась, как всегда, бурным успехом Соболя. Почти с каждым ударам кия он загонял шар то в угловую, то в боковую лузу, весело приговаривая:
— Своячок!.. Еще своячок!.. А это чужой, но все равно мой...
Видя, что партнер терпит неудачу за неудачей, он шутил:
— Ничего, Серега, тебе зато в любви везет.
В самый разгар игры в дверь заглянула Дуся. Ее злой горящий взгляд привел Соболя в замешательство. Он отложил кий, посмотрел на партнера и виновато прижал руку к груди.
— Прошу прощения, Сергей. Должен удалиться.
— Свидание?
— Как тебе сказать?
— Можешь не говорить.
Соболь покосился на сидящих у стены двух офицеров и, вытянув красную шею, прошептал Мельникову в самое ухо:
— Зря ты ворчишь, дружба. Перед отпуском сам бог велит. Ну, пока. Пиши письмо Наташке.
Дусю догнал он уже на крыльце, взял за отороченный мехом рукав, остановил:
— Ты куда бежишь?
— А что мне делать? На колени перед тобой вставать? — Голос ее дрожал, глаза были полны горькой обиды.
— Ну, не сердись, я ведь лекцию слушал.
— Знаю, что слушал. А почему сразу после лекции не вышел? Я, как дура, за углом ждала, мерзла. От поездки в колхоз из-за тебя отказалась. Ой, зачем я зашла в эту вашу бильярдную!
Соболь виновато склонил набок голову, потом взял Дусю под руку и увлек на тропинку, ведущую через лесок к машинным паркам.
Шли молча по тропинке. На кустарник оседал пушистый иней. Когда заиндевелые кусты заслонили сверкающее огнями здание клуба, Соболь остановился, расстегнул шинель и завернул в нее спутницу. Стиснутая в объятиях Дуся откинула назад голову.
— Мишка, сумасшедший, задушишь!
А Соболь будто ничего не слышал. Впившись губами в ее полураскрытый рот, целовал до тех пор, пока за ворот ему не попал сорвавшийся с ветвей иней. Зябко вздрогнув и покрутив шеей, он вдруг сказал:
— Знаешь что, пойдем ко мне.
— Куда? — испуганно спросила Дуся.
— В презренную обитель холостяка.
— Ты в уме?
— Как все влюбленные.
— Нет, Миша, не уговаривай.
Соболь посмотрел ей в глаза и, не отпуская от себя, огорченно вздохнул.
Дуся поморщилась обидчиво.
— Тебе хорошо. За тобой подглядывать некому, а за мной, как за воровкой, сладят.
— Брось хныкать, Дусенок. — Соболь снова продолжительно поцеловал ее. — Я провожу тебя тропой нехоженой.
Он быстро застегнул шинель, взял спутницу под руку и повел по тропинке назад. Прошли шагов двадцать, осмотрелись. Чтобы не попасть снова к клубу, свернули вправо и побрели напрямик по снегу. Местами проваливались чуть ли не по колено. Дуся злилась.
— Ну куда ты затащил меня!
Соболь взял ее на руки, но, сделав несколько шагов, опустил.
— Что, тяжелая?
— Боюсь, уроню, — уклончиво ответил Соболь.
— Эх ты, мужчина!
Идти становилось все труднее. Дуся присела в сугроб.
— Не могу. У меня валенки полны снегу.
— Еще немного. — Соболь подал ей руку. — Сейчас дорожка будет.
Наконец добрались до домика, вошли в комнату. Не зажигая света, хозяин помог спутнице снять пальто. От Дусиных волос и шелковой кофты пахнуло духами. Соболь привлек ее к себе, сжал в горячих сильных руках. Она безвольно и покорно прильнула к его шее и тихо зашептала:
— Мучитель ты. Уедешь вот, а мне что делать?
— Не жги ты душу, — ответил он в сердцах и еще сильнее стиснул ее в объятиях...
Уходила Дуся от Соболя в половине двенадцатого. Торопливо поправляя перед зеркалом спутанные волосы, вздыхала:
— Ой, на кого я похожа!
— Ничего, — сказал Соболь. — Все равно ты самая красивая.
Дуся резко повернулась к нему, и глаза ее мгновенно наполнились слезами.
— Смеешься, да?
Соболь взял ее за руки. Она ткнулась лицом ему в грудь и порывисто задышала:
