кивает.
Не стал спешить с разговором Тимофей Яковлевич, хотя и верил в то, что все идет так, как хочет господь. Многого он еще не знал, а оскорблять подозрениями душу брата во Христе считал недостойным. И все же, продолжая размышлять о тех фактах, которые удалось узнать, Тимофей Яковлевич все больше укрепляется в своем решении: быть открытому разговору с Филаретом. И откладывать объяснение нельзя: не сегодня-завтра обо всем узнают остальные братья и сестры, и разве это будет способствовать укреплению единства их рядов?
«Надо!» — кивает сам себе Тимофей Яковлевич и решительно идет в чулан, где находится Филарет. Обычно здесь, в чулане, приспособленном под летнюю комнату, собираются братья и сестры во Христе, когда они бывают у Тимофея Яковлевича.
Филарета он видит не сразу, не найдя на привычном месте переносную электрическую лампочку со шнуром. Лишь проследив на ощупь, куда идет шнур, Тимофей Яковлевич понимает, где скрывается гость. Тот обосновался в чулане по-хозяйски, отгородив ящиками и завесив половиками дальний угол.
В тайнике светло. Филарет полулежит, вытянув руку с евангелием, и читает.
«У человека неприятности… Ждут разные допросы в милиции, едва его обнаружат, а он укрепляет дух божественным писанием», — со сложным чувством уважения и радости думает Тимофей Яковлевич, и сразу мелким, ненужным кажется ему весь задуманный разговор. Противится душа обвинять в чем-то постыдном этого, хмуро склонившегося над святой книгой, человека.
Но, приглядевшись, Тимофей Яковлевич неприятно морщится: Филарет спит, и книга вот-вот упадет из его рук. Тимофей Яковлевич пытается осторожно забрать евангелие, Филарет, встрепенувшись, открывает глаза и вскакивает:
— А-а, это ты, брат, — облегченно произносит он, узнав хозяина. — Что нового там? Все хорошо закончилось?
Тимофей Яковлевич, помолчав, тихо и скупо рассказывает о неудавшемся собрании, размышляя о том, с чего начать неприятное объяснение. Филарет сам помогает ему.
— Там была женщина с сестрой Ириной, — говорит он, равнодушно зевнув. — Ее не остановил никто? Ушла она домой?
— Ушла, — хмурится Тимофей Яковлевич. — О ней-то, брат, и хочу я говорить. Разные толки идут среди наших. Кто она такова?
Голос его звучит жестко и строго, но Филарет, усмехаясь, отвечает:
— В допросах, брат Тимофей, не нуждаюсь. Все во имя господа нашего и для него делается. А слухи…
— Не криви душой, брат, — повышает голос Тимофей Яковлевич. — Не позорь перед господом седины мои. Известно мне, кто она такова…
В наступившем молчании резко хлопает закрываемая Филаретом книга. Он отбрасывает ее на лежанку и встает, все с той же легкой усмешкой глядя на хозяина.
— Дела каждого из нас — не тайна для всевышнего. Господу угодно, чтобы еще одной сестрой стало больше в нашей общине. К этому и готовлю Лукерью…
И оттого, что обоим откровенно ясна фальшь этого оправдания, они неловко отводят глаза друг от друга.
— Нехорошо, — качает головой Тимофей Яковлевич. — Ох, как нехорошо…
Филарет шагает к нему.
— Ладно, брат, — миролюбиво произносит он, кладя руку на плечо Тимофею Яковлевичу. — Подумаю о твоих словах… Кстати, жить мне у вас придется денечка три-четыре, передай своей жене на расходы, — он протягивает хозяину несколько красноватых бумажек. — Возьми, возьми! Не бойся, не подкупаю. Знаю, что туговато сейчас у тебя с деньгами…
И решительным движением сует бумажки в карман пиджака Тимофея Яковлевича. Тот отводит глаза, но деньги не выбрасывает.
— Все же надо привлечь девчонку к делам общины, — бормочет он. — Сам знаешь это, брат мой.
— Все к этому и идет, — торопливо говорит Филарет, но это опять вносит ощущение неловкости, и Тимофей Яковлевич шагает к дверям.
— Ладно, отдыхай! — качает он головой, и то, что он уходит, словно убегает, как соучастник какого-то постыдного дела, все больше наполняет сердце неприязнью к самому себе.
«Посмотрю, как дальше будет», — пытается успокоить он себя, но сделки с совестью не получается: едва рука лезет в карман, натыкаясь на хрустящие ассигнации, как снова начинает мутить душу.
Трудные дни настали для Андрея. Все чаще вызывают к следователю. Побывали там и Любаша с Устиньей Семеновной. Что они говорили — Андрей не знает: дома началась молчаливая война в отместку за Григория, который находится под следствием.
Сейчас, когда он пришел со смены, в комнате темно. Не зажигая света, Андрей снимает плащ, осторожно проходит к столу. Найдя в буфете хлеб, ложку и тарелку, наливает суп и принимается за еду. Резко звенят, отбивая время, старинные часы. Удары их холодно падают на сердце. Андрей хмурится, зная, что в доме не спят. Каждый звук настораживает, заставляет вздрагивать, напоминает о том, что рядом в темноте — чужие, враждебно настроенные люди.
Вздохнув, Андрей отодвигает тарелку, сидит в раздумье, затем идет в свою комнату. Люба не спит.
Они лежат молча, полуобернувшись друг от друга.
Любаша, приподнимаясь, неосторожным толчком задевает Андрея, спрыгивает на пол и идет в соседнюю комнату. Звякает ковш, слышится бульканье зачерпываемой воды.
В тишину вползает тихий голос Устиньи Семеновны.
— Прибери за своим иродом посуду-то. Кроме тебя, нет за ним холуев…
Любаша в темноте идет к столу, на ощупь начинает прибирать. Света она не включает — не хочется видеть строгого материнского взгляда. Вспышки гнева матери Любаша переносит в эти дни стойко. У нее такое ощущение, будто провинилась она в чем-то большом перед нею и должна переносить все укоры безропотно. И Андрея она ни в чем открыто не может упрекнуть, смутно догадываясь, что доказал он на Григория не по злобе, а следуя каким-то непонятным, но привычным для него правилам. Знает, что где-то бывает и так: брат выступает против брата, жена раскрывает некрасивые махинации мужа. Но для Любы все это где-то там, в чужом ей с детства мире, к которому мать приучила относиться с подозрением, настороженно.
— О господи! — шепчет, зевая Устинья Семеновна на голбце, и Любаша торопится уйти в свою комнату, чтобы мать не начала разговора.
С открытыми глазами лежит, закинув руки за голову, Андрей. И молчит. О чем он раздумывает?.. «Скажи, Андрей, мне и не обращай внимания, если я отвечу на твой голос холодно. Ты забываешь, что мама — это не просто лежащий за стеной на голбце человек. Это и боль, и радость, это — сотни промелькнувших в одно мгновение в смутных картинах и образах дней, которые — моя жизнь, мое сознание…»
— Ты не спишь?
Голос Андрея глух — одними губами, не повернув даже головы.
— Нет, — произносит Любаша.
Это слышится ему не сразу. А сколько мыслей пронзает мозг в сотую долю секунды. «Молчишь — не хочешь отвечать? Тебя, Люба, не трогает, что мы, как в душной яме? Вы обо всем
