Юрий Рытхэу - Путешествие в молодость, или Время красной морошки

Когда пришло время Мише идти и школу, в селении появились еще двое русских девочка Римма Широкова и Володя Пенкин. И тогда Миша понял, что русский язык он едва-едва знает. Правда, он считал, что его родным языком является чукотский, на котором в селе говорили все, даже его родители. В школе учитель Иван Теркинто с улыбкой заметил:

— Какой же ты русский, если русские слова произносишь так, будто ты чукча?

Мише был непонятен упрек учителя, но почему-то стало стыдно. Он рассказал об этом дома.

Отец сказал:

— Не горюй, по-русски ты научишься быстро говорить. Верно, это твой родной язык. Но и чукотский тебе тоже родной, потому что первые свои слова ты произнес на нем.

И все же Миша Павлов решил, что научится русскому языку так, что в будущем его никто не сможет больше попрекнуть. Через год он говорил уже не хуже своих русских сверстников — Риммы и Володи.

В остальном же его детство протекало так же, как и у его чукотских друзей. Он ходил на охоту. Зимой — на дрейфующий лед, пересекая припаи напротив мыса Дежнева, на изрезанные разводьями движущиеся ледяные поля Берингова пролива. Весной — на утиную охоту к Пильхыну, проливу, соединяющему лагуну с морем; бил нерпу с ледяного берега. Летом на вельботе в открытом море гонялся за моржами, плывущими меж льдин, преследовал китов и белух, а поздней осенью крался с длинным копьем бить зверя на галечном пляже у кипящего прибоя.

От своих земляков он перенял неторопливость в разговоре, отличное знание разных примет, выносливость и силу.

Но в школе рядом с ним за партой сидела Римма Широкова, которая насмешливо и снисходительно посматривала на него, когда Миша дремал на уроках, возвратившись под утро с весенней утиной охоты.

На переменах он рассказывал ей о долгом солнце, от которого трескалась кожа и слезились глаза, о блеске льда, о шорохе осыпающихся в воду кристалликов снега, о шуме тысячекрылых птичьих стай…

А девушка перебивала его, говоря о том, что на ее родине, в теплом и ласковом крае, уже цветут яблоневые сады, зеленеют травы, сеют хлеб и ветер из дальнего леса доносит аромат весны и лесных трав… Миша чувствовал, что Римма старается пробудить в нем тоску по никогда не виденной родине. Иногда это ей удавалось, и Миша накидывался на книги, где рассказывалось о природе русской земли, раздольных полях, лесах, широких реках, полных теплой, медленно текущей воды, о волнующихся полях пшеницы, о разных крестьянских работах, так хорошо и любовно описанных писателями России.

В то время Миша много читал Пушкина. И с каждым годом великий поэт становился все ближе и ближе этому русскому мальчику, выросшему на берегу Ледовитого океана.

Перед самой войной в селении появился шеститомник Пушкина, прекрасное академическое издание, с обширными комментариями, с рисунками самого поэта, его автографами, с цветными репродукциями, проложенными тончайшей папиросной бумагой. Каждый раз, выдавая книгу, учительница Зоя Герасимовна, на попечении которой находилась библиотека, строго предупреждала, чтобы не вырывали на курение папиросную бумагу, и демонстративно пересчитывала листы.

Пушкинские тома читали по очереди. И следующую книгу Миша Павлов получил уже тогда, когда от берегов ушел припай и Римма Широкова собралась уезжать на материк.

Ребята прощались на высоком мысу, возле маяка. Оттуда открывался вид на морской простор, на далеко выступающий в море Инчоунский мыс. Небо было чистое, большое и светло-голубое от обилия солнечного света, Миша молчал, а Римма захлебывалась, все говорила и говорила о том, как она будет босиком гулять по луговой траве, спать на сеновале, ходить в лес, за грибами, купаться в речке, в озере.

— Это такое счастье — уехать отсюда на материк! — сказала Римма с таким отчаянно выраженным облегчением, словно вырывалась из неволи.

— Здесь тоже, неплохо, — обиженно буркнул Миша, — грибов в тундре поболее будет, чем в лесу.

— Что ты, Миша! — усмехнулась Римма. — Как можно сравнить тундру с лесом!

Сердце парня так защемило от обиды, что он чуть не заплакал.

Широковы продали Павловым железную панцирную кровать и еще кое-что из вещей. Отец Риммы, работавший бухгалтером в фактории, на прощальном ужине долго отчитывал Мишиного отца за то, что тот не показывает сыну настоящей родины и держит парня в этой глуши. Отец только ерзал на скрипучем табурете и все порывался что-то сказать. Но, так и не проронив ни слова, вместе со всеми пошел на берег провожать отъезжающих на буксирном пароходике «Водопьянов».

Кораблик поднял якорь и дал долгий, неожиданно для такого малого суденышка солидный гудок. Со скал сорвались кайры, чайки поднялись со своих гнездовий, с гребня прибоя вспорхнули кулички.

«Водопьянов» завернул за мыс Дежнева и скрылся на глаз.

Вечером Миша Павлов сидел на панцирной кровати, оставленной семьей Широковых, и читал Пушкина, с грустью переживая удивительные слова:

Да, для Риммы Широковой эта земля так и не стала родной. Она тосковала на зеленому лесу, по полям, по городу Рязани, от которого до Москвы так же близко, как отсюда до залива Лаврентия.

Со временем Мише стало казаться, что девушка была права. Что же хорошего, если за все лето от силы было полтора десятка солнечных дней, а в конце июня выпал такой густой снег, словно вернулась зима?

Осенние штормы не дали подойти к селу пароходу-снабженцу, и он разгрузился в Кэнискуне. Всю зиму на собачьих упряжках возили уголь. Но много ли перевезешь на нарте? А тут отец захворал. Попутным самолетом полярной авиации из Кытрына прилетел врач, осмотрел больного и что-то сказал матери. Миша не слышал, но понял, что отца уже нет смысла везти в больницу.

Отец умер рано утром, когда установилась удивительно ясная погода. Его похоронили на новом кладбище, на холме, где из каменистой тундры торчали фанерные пирамидки с жестяными звездами, вырезанными из консервных банок.

Мать, убитая горем, все чаще заговаривала о том, чтобы уехать на материк. Она списалась с братом, который жил недалеко от Иркутска и работал на строительстве нефтехимического комбината, и начала собираться в дорогу.

Павловых провожали всем селением. Ни один вельбот не вышел в море, никто не ушел в тундру. Женщины не скрывали своих слез, мужчины сурово жали руки отъезжающим. Матери на прощание преподнесли куртку, сшитую из птичьих перьев, — древний наряд, нынче настолько редкий, что такого нет даже в Анадырском краеведческом музее. Мише — пыжиковую шапку и украшенные бисером танцевальные перчатки.

— Будешь с девушками плясать, надевай на счастье, — сказал Гоном, школьный товарищ.

Материковые города поразили юношу. А самое приятное свидание было со знакомыми лишь по книгам, да по кино лесами, полями, с теплой водой в реках и озерах.

После десятилетки Мишу призвали в армию.

В отпуск пришлось ехать на похороны матери. На лесном кладбище, оставшись один, Миша вдруг ощутил в сердце такую тоску по Чукотке, что, будь у него возможность, он немедленно пустился бы в дальний путь.

После службы Михаил Павлов поступил в ветеринарный институт, а окончив его, сам попросился на Чукотку.

Десять лет не был Павлов в столице Чукотки — Анадыре и, пересекая на катере лиман, удивлялся высоким городским домам. По улицам, покрытым бетонными плитами, бежали автомобили. Павлов шагал к гостинице и вспоминал то время, когда здесь в жидкой, вязкой глине тонули галоши и тундровые кочки качались под ногами.

Через две недели Павлов уже кочевал со своим бывшим одноклассником Вакатом на полуострове, гнал стадо к стойбищу на забой.

Когда темнота окутала яранги и олени подошли к жилищам в поисках потерянных телят, Миша почувствовал, что окончательно вернулся на родину, на то место, которое так часто снялось ему ночами. И тут он вспомнил еще раз эту строку:

Его отчизна простиралась от здешних дальних берегов до зеленых лугов над Ангарой, от тундры Чукотского полуострова до дальневосточной тайги.

В тундре кипела новая жизнь. Сновали вездеходы, оснащенные радиостанциями. Вакат заказывал продукты по телефону на центральной усадьбе. Неподалеку от стойбища располагалась стационарная геологическая партия с буровой установкой, а на границе района строился мощный золотодобывающий прииск.

Это было прекрасно, и было бы глупо обижаться на шум мотора, который иной раз будил Мишу Павлова в яранге. Но все чаще он останавливался над колеей, проложенной вездеходом, над развороченной землей, которая так и не зарастала травой, залитая черной торфяной жижей. Она казалась незаживающей раной на теле земли. Колея тянулась от горизонта до горизонта, пересекая тундру как глубокий шрам.