своем прогнозе, но ждал. Вряд ли кто еще когда-либо так жадно ждал настоящего, кровавого стихийного бедствия — только потому, что оно доказало бы его правоту и посрамило бы скептиков…
— А что, если бы в Саите повторилась магнитуда семь… И жертвы были бы, как Кормилов предсказывает, — неужели бы он обрадовался? — спросила Света.
— Конечно! — неожиданно твердо ответил Феликс Шестопал. — Это был бы его триумф.
— Он бы гоготал и плясал бы от восторга среди рушащихся стен, и мы впервые увидели бы, как он смеется и танцует, — ядовито поддержала его Марина.
— Не слушайте их, Света, — засмеялся и махнул рукой Сева. — Они это от зависти. Человек предан своей науке, идее. В этом что-то есть — цельность, последовательность. В них нет — вот они и юродствуют. Не слушайте. Поговорите с ним сами. Там много любопытного. Кто увлекается, всегда рискует ошибиться.
— Ну уж и от зависти, мы же тоже шутить умеем, — сказал Каракозов. — А так — на семинар вас надо. Льш-ш-ш. Ты как, Сев?
— Пожалуйста. Хоть завтра объявлю. Пока вы здесь, доложитесь, статья пойдет в журнал. Тогда, может, все утрясется.
— А! Это не проблема, — махнула рукой Марина. — Не выйдет здесь — в Ганче через две недели доложитесь. Там на семинаре командует Володя. Все-таки демократия есть, и она — сила.
— За это стоит выпить, — предложил Вадим.
Они сидели долго и выпили много, хотя и не спешили с этим делом. А потому все-таки немножко опьянели. Разговор переставал быть общим, терял основную нить. Света, которой надоела вся эта геофизика и все эти интриги, решила внести в застолье элемент «небольшого разгула», что ей с успехом и удалось. Для начала она попросила Севу включить магнитофон погромче и объявила, что теперь будут танцы. Они с Вадимом станцевали твист, все им хлопали в такт, потом вдруг супруги Каракозовы тоже решили тряхнуть стариной и изобразили совершенно уже забытое буги-вуги. Зрелище было захватывающее, хотя и несколько комичное: оба были гигантского роста, тяжелые, хотя и не сказать, чтоб толстые. Половицы стонали, лампа на потолке раскачивалась, как во время небольшого землетрясения, а когда мать пятерых детей прыгала к мужу на бедро, тот еле удерживался на ногах и очень смешно изображал на лице ужас. Видимо, это был коронный родительский номер для детей — супруги ни разу не сбились с ритма и хорошо понимали друг друга, вернее, Владимир Петрович хорошо понимал Марину Александровну, ибо и в танце было отчетливо видно, кто в этой семье ведущий, а кто ведомый. При последнем прыжке супруги Каракозов не удержался на ногах и упал вместе с ней, — впрочем, на диван, что, возможно, указывало на хорошую срепетированность и этой концовки. Так или иначе, супруги всех умилили, насмешили и восхитили, да и сами развеселились. После этого танцевали уже долго, растрясая хмель и баранину. Марину и Свету приглашали наперебой.
Феликс Шестопал и в опьянении ухитрялся сохранять мину особой значительности. Он смеялся и усердно танцевал — исключительно со Светой, но все это с таким видом, будто говорил: да, я с вами, друзья мои, я такой — простой и доступный, хотя кому, как не мне, в этот час веселья надлежит помнить о сложности этого мира и своей Великой Ответственности за всех вас, развеселившихся и обо всем забывших.
Впрочем, тут не обошлось без особой, возможно, провокационной роли Светы. Она сразу заметила, что Феликс во хмелю склонен к особого рода ухаживанию, выражающемуся в основном в неудержимом потоке слов о себе — причем слов весьма теплых, чтобы не сказать более. И еще до танцев коварно усыпила бдительность Феликса, который, подобно всем людям с дефицитом по части чувства юмора, обычно был настороже. Это было нетрудно. Достаточно оказалось нескольких восхищенных восклицаний, когда Феликс на простых, доходчивых примерах показал, как ценят его в парткоме, как прислушивается директор-академик и как боится и вынужден считаться Саркисов. И хотя многое из этого, видимо, хотя бы отчасти было правдой, Феликс как мужской типаж был Свете ясен. Скоро он уже рассказывал Свете всю свою жизнь, жизнь вундеркинда, золотого медалиста, обладателя диплома с отличием, жизнь человека, подозревающего, что что-то в ней, жизни, с какого-то момента пошло не так, — когда справа и слева в науке стали обходить, обгонять — и кто? — вчерашние двоечники, сачкуны, хвостисты. Осознать, что получать пятерки это одно, а вести самостоятельное исследование, что-то самому придумывать — совсем другое, не хватило душевной силы и чувства юмора. Преуспевшие в науке вчерашние нерадивые студенты преуспели в силу природного эгоизма — ни о чем, кроме своих кривых да формул, думать не желают. А он, Феликс, человек великой души и гигантских природных задатков, отдал всего себя служению людям, общественной работе настолько, что поистине стал всем необходим. В нем действительно нуждаются и Сева, и Саркисов, и Мочалов, а теперь и супруги Орешкины.
Его действительно боятся воры-хозяйственники, хапуги и уже несколько раз пытались и избить грозное око парткома, и скомпрометировать, «пришить аморалку», подсунув в поле в палатке пьяную истеричную красотку. Все правда, и роль организатора, улаживателя и контролера — вполне почетна и дефицитна. И все же когда человек все время держит в голове, и подбирает оправдание своей научной бесплодности, и все время норовит поменять местами причину — творческий нуль и следствие — занятость выше головы улаживанием и согласованием, и сам, захлебываясь, настойчиво еще и еще раз перечисляет все свои регалии и заслуги, есть в этом и что-то грустное, и нечто смешное. И Света, настроенная в тот вечер иронически, позволила себе немножко поморочить голову важному и в то же время беспокойному человечку, всерьез принявшему ее восхищение и распустившему перед «простушкой» павлиний хвост.
Баранину — в каком-то особо остром соусе — Феликс приготовил невероятно вкусно, прямо-таки талантливо, по поводу чего был специальный тост. Отдельно он приготовил собственноручно замаринованный им с осени жгучий красный перец, который есть так никто и не смог. Вадим откусил крошечный кусочек и потом полчаса чертыхался — рот и пищевод жгло нестерпимо, дыхание было раскаленным, казалось, синее пламя должно рваться струей из обожженного рта. Ничем невозможно было ни запить, ни заесть — разве что соленый арбуз несколько гасил это пламя. Света только лизнула и испуганно отказалась от дальнейших экспериментов. И вот когда все так или иначе спасовали, Феликс торжественно препроводил в рот целый стручок, тщательно разжевал и проглотил, заявив, что ему искренне жаль всех, не понимающих, что за этим столом самое вкусное. Каракозовы и Сева реагировали сдержанно, — видимо, Феликс не в первый раз демонстрировал это свое превосходство над людьми обыкновенными. Но Света всплеснула руками и выразила
