фрикционов, всматривался в убегавшую вперед прямую линию хлебов. Глаза горели приглушенно и устало. Морщинки под веками и на лбу сбегались складками, когда он, напрягаясь, клонился ближе к протертому дочиста смотровому стеклу. К машинам его тянуло. Проезжая по полям, провожал глазами каждый трактор и комбайн: хорошо бы посидеть сейчас в кабине. Сбоку бьет солнце; с поля наплывает понизовый, пропитанный всеми запахами земли ветерок; руками, ногами, слухом, всем телом чуешь, как бьется сердце мотора… Прохор глядел, сглотнув застрявший в горле комок, горбился в седле, дергал поводья, проезжал дальше — некогда, дел невпроворот.
И вот — выбрал время. Тракторист Игнатенко жал хлеб вторые сутки без роздыху. Прохор приехал сюда засветло, спутал на лугу у будки коня, шумнул трактористу и, когда он остановился, залез в кабину.
День прошел в лихорадочной спешке. Спозаранку позвонили из Новониколаевки, предупредили, чтобы никуда не уезжал, — будет секретарь райкома Корзунков. Прохор выслушал, повесил трубку, задумался. Только что собрался в поле: под окном конторы стояли дрожки, в оглоблях пофыркивал конь. Вот тебе и уехал. Теперь сиди, жди. Выглянул в окно — в тени за углом трава мокра от росы, прохладно; галдели, как галки, идя на ток, бабы; по дальней дороге катились, переваливаясь с боку на бок, груженые машины… В поле надо, в поле. Тянуло на улицу, в дрожки — взмахнуть вожжами, помчаться, хлебнуть всей грудью степного запашистого ветерка. Он смерил шагами из угла в угол узкий, ужатый стенами кабинет, решился: «Поеду. Корзунков, если надо, найдет и там».
— Валюшка, — позвал счетовода.
В дверях появилась русая голова. В синих глазах — радушие и внимание.
— Приедут из района, пошли за мной кого-нибудь в поле.
Вышел, угнездился на ходке, разобрал в руках вожжи. Застоявшийся конь резво взял с места. Прохор, привалясь на бочок, качнулся. Возле амбаров попридержал разгорячившегося коня. В дверях амбаров стояла пылища. Бабы обметали стены, скребли черный пол. Нынче привезут сюда зерно на фураж. Сам был на току, видел — оно щупловато, для сдачи не годится. На элеватор подвезут с поля: хороша пшеничка, ядреная, тверда, а раскусишь — крепка и бела.
Как-то нынче идут дела у Сукманова? Два с половиной плана… Прохор покрутил головой. Каждый год Сукманов был впереди. О нем писали в местной и краевой газете, рассказывали по радио. Когда бывал в районе на совещаньях, видел издали, как Ерофей пробегал по залу на сцену — высокий, сильный, грузноплечий; твердым шагом проходил в президиум и весело поблескивал оттуда серыми, чуть навыкате, несмущающимися глазами.
В президиуме — Ерофей, на трибуне — Ерофей. По октябрьскому холодку пропылила в Ключи легковушка управления; встречные заметили: из угла кабины выглядывало скрученное на древке знамя. Кому оно? Конечно же, ему, Сукманову.
После каждой встречи с ним, возвращаясь в Озеры, Прохор круче брался за хозяйство. В первый же год обменял несортовые семена на сортовые; весной сам объехал все поля, сам промерил глубину вспашки; влез в долги, затеяв строительство скотных дворов. Но сознавал: до Ключей ему далеко; Ключи — это завтрашний день Озер. Туго с новой техникой, плохо с удобреньями, а одной вспашкой да семенами высокого урожая не возьмешь: поизъездили землю — нужна химия или на худой конец органика. Когда-то в дальнем углу озерских земельных массивов с довоенной аж поры стояли помещения «Заготскота». Тысячи голов прошли через те места. Прохор съездил туда. Органики там много, да как взять ее? Не было в Озерах нужных механизмов. На соседних землях работал мелиоративный отряд. Прохор подговорил экскаваторщика и бульдозериста. Они ночами вскопали напластовавшийся за десятилетия навоз, сгребли его в штабеля. Всю осень и зиму озерский колхоз возил на поля эти удобрения.
Урожай выдался не в пример прошлому году — Озеры давно не помнили такого. Прохор пестовал думку: сдать государству то, что обещали; поболе обычного выдать колхозникам — когда в сусеках запас, уверенней чувствует себя земледелец, крепче стоит на ногах, веселее спорится у него работа. С таким легче заглядывать в завтрашний день. А завтрашний день манил Прохора новыми задумками: еще один такой урожай — и можно браться за Дом культуры и за жилые дома…
Вчера со счетоводом Валентиной Анчуткиной считали до глубокой ночи.
Валюшка, крепко сбитая, полная девушка, сидела у арифмометра. Лицо у нее круглое, лоб широкий, глаза под плисовыми бровями большие. На округлых розовеющих щеках рассыпана горстка веснушек; они набухали краской по весне и таяли, как снежинки, к осени, но до конца не вытаивали и вместе с карими глазами неприметно красили лицо — с ними было оно привлекательней и веселей.
Все звали Валентину просто Валюшкой — по-домашнему. Была она с людьми приветлива, а в работе безотказна. Кончила восьмилетку и пошла в колхоз. Открылись у нее способности к счетному делу. Прохор отправил ее в техникум. Недавно Валюшка вернулась оттуда и была назначена счетоводом. Прохор часто ловил на себе ее взгляд. Валюшка ему тоже нравилась. Но он каждый раз смущенно отводил свои глаза… Когда работал в тракторной бригаде, сошелся близко с трактористкой Ксеней, бабой вдвое его старше; сошелся с ней в праздник окончания сева — не помнил и сам как. Тянулась эта связь целый год. Мать то плакала, то ругала его:
— Ну, спасибо, сынок. Уважил мать. Выбрал сношеньку. Люди смеются, а мне — хоть в петлю полезай. Мало в Озерах тебе девок?
— Да они и не глядят на меня, — виновато оправдывался он.
— Совестно за тебя, вот и не глядят. С кем связался? Да она, Ксюха-то, в товарки мне годится. Я тебя в зыбке качала, а она уже невестилась, за парнями ухлестывала.
— Веселая она, мама.
— Веселая, говоришь? Бесстыжая она. Как только ее глаза на белый свет смотрят, не лопнут?
Но не только веселый характер и открытость тянули Прохора к трактористке. Муж ей попался пьяница, тяжелый на руку; жила она с ним без всякой радости и не горевала, когда он утонул по пьяному делу. Всю свою сбереженную годами, нерастраченную любовь выплеснула она на Прохора. Он, не знавший прежде этой сладости, приходил к ней и оставался до утра.
Ее осуждали, а над ним грубовато подсмеивались. Прохор предлагал ей:
— Давай поженимся.
Она только покачала головой:
— Нет, Прошенька, нет, голубок. Становиться тебе вспоперек я не стану. Полюбились мы с тобой — и хватит. Я свое взяла. А ты молод и к другой еще сердцем прикипеть можешь. Уеду я из Озер.
— Куда?
— Трактористки везде нужны.
Ксеня в тот же год уехала. Осталась
