память о бессонных ночах, о ласках, о сладости поздней бабьей любви…
За окнами конторы шебаршила в глубокой тишине ночь. В конторе они давно одни. Валюшка перестала считать, глядела на него — не могла оторваться. Он закурил папиросу, поднялся. «Чего она так смотрит?» Ему стало неловко. Прохор подошел к открытому окну, курил, пуская дым за косяк, на улицу. Валюшка, нагнув голову, перекладывала бумаги. Он оглянулся, глаза их встретились. Валюшка чуть порозовела в широких скулах, поправила опавшие ниже маленьких ушей гладкие пряди волос. От ее широкой, рано начавшей полнеть фигуры шло волновавшее его беспокойство.
— Шла бы ты, Валюшка, домой. Время позднее, — глухо уронил он у окна.
— Я могу и посидеть. Считать-то мы не закончили.
— Считари мы с тобой нынче аховые. Я устал, голова от цифири пухнет. Да и ты…
Голос у него потеплел. Прохор покивал ей с улыбкой. Недавно Петр, завхоз, сказал ему: «Ты поменьше на Валюшку грузи. Девка к тебе со всей душой, а ты и рад — пользуешься». Верно, работы он взвалил на нее — гору: то одно ему подсчитай, то другое. Прохор шагнул к Валюшке от окна, поднял ее под руку:
— Иди. Завтра досчитаем.
Собрал на столе бумаги, сгреб их в ящик.
«Гонит…» Она слегка расставила неяркие припухлые губы, глянула на него обиженно; было в этой обиде что-то не женское, не взрослое — девчоночье, пыхнуло, как порох, и прошло. Он не считает ее за женщину. Хорошо же, она ему покажет… Что покажет и как покажет, Валюшка не знала, но стояла и грозилась. Взглянув на тронутое усталью лицо и затененные в прижмуре глаза, тут же смягчилась, улыбнулась ему, звонко сказала:
— До свиданья! — и убежала.
Прохор покачал головой: девчонка!
Дома мать, Устинья, молча собрала на стол. Он словно нехотя поужинал. Забывшись, сидел за столом. Ни он ни слова, ни мать. Привыкла — сын поздно приходит с работы, от устали едва не валится с ног и, поев, долго молчит. Не раздеваясь, Прохор прилег на разобранную кровать, прямо на одеяло, подложив под голову руки. Мать подошла к лампе.
— Не гаси, — попросил он, не оборачиваясь.
— Я уверну.
Мать села на табуретку возле кровати, тронула его за плечо.
— Проша…
Он скосил глаза. Мать не любила пустых разговоров. Значит, у нее что-то наболело. Прохор повернулся.
— Ты скажи мне, Проша, когда будешь жить-то по-настоящему? Тебя я и не вижу. Ведь это не жизнь — одно угробленье. Кажен день тебя нет до первых петухов, а то и доле. То совещанья, то заседанья. Приезжаешь ты с них завсегда черный, как ровно кем побитый. Я всю жизнь в крестьянстве прожила, в заботах с утра до ночи, а такой мороки не видывала.
Прохор усмехнулся:
— Говорят, заседать надо меньше. А каждый раз получается все больше.
Она на его усмешку ноль внимания.
— Уходи с председателей. Женишься.
— На ком?
— Мало в Озерах баб да девок? Вон Валюшка возле тебя крутится…
Он сел на кровати, поискал в кармане папиросы, одну сунул в рот, боркотнул спичками, чиркнул, но прикуривать не стал; подождал, пока спичка догорела, не вынимая папироски изо рта, проговорил невнятно:
— Для такой староват я будто…
— Нашел перестарка. К той, к бесстыднице, бегал — о годах не думал. А теперь — староват? Что-то не пойму я тебя.
— Не шуми, мама, — попросил он. — Иди спать. Не до этого мне. Отдыхать надо. Утром рано вставать. — И добавил: — Отлюбил я, видать, свое.
— Вот ты всегда так, — обиделась мать. — Как начну говорить по делу — гонишь. Это все твоя работа анафемская. Она тебя выездила, роздыху не дает. А так бы, милое дело, нынче после уборошной и наладили бы свадебку… Ну да ладно, не сердись, молчу, молчу. Ухожу. Бог с тобой, спи, отдыхай.
Прохор долго не спал. Уже перед самым светом задремал и сквозь забытье услышал: возле печки мать громыхнула ведром. Темнота в избе стала редеть. Слышал — мать прошагала к пригону. Сейчас подоит корову, выпустит ее в стадо. Пора вставать и ему, ехать в поле… Ехать… Куда?.. Сон липуче обволакивал сознание мягкой черной паутиной. Голова потяжелела, перед глазами зыбуче завертелась и поплыла темнота. Он ухнул в какой-то омут.
Вскочил от резкого света и, протирая глаза, едва пришел в себя. Проспал. А ведь хотел с рассветом быть в поле у комбайнов. Натощак, не позавтракав, побежал на завозню, запрег Гнедка, подъехал к конторе и тут услышал, что ему звонили из района.
Проселок пылил под дрожками, припорашивая колеса. Возле неширокого, поросшего осокой озерка Прохор свернул на большак. За пологим затравяневшим эскарпом сизо дымилась низкорослым полынком межа. За ней желто маслилась низкая стерня, лежали копешки свежей соломы. За это поле отчитывал его Василий Павлович. Остановился. По вытолоченному машинами следу прошел на межу. С краю вдоль неширокого треугольничка ходил комбайн. Дожинал. По стерне без дороги направился к нему. Комбайнер последним заходом сжал полоску, вырулил на притоптанную колесную колею, спрыгнул с мостика, достал папироску.
— Огонька бы, — попросил.
Закурили.
— Куда теперь? — Комбайнер пыхнул папироской, показал рукой: — Туточка через дорогу подходит поле. На самом виду. Давай смахну его… подальше от греха.
— Успеется. Завтра скосим его жатками. Поезжай на пятое поле. Как бы не потекла там пшеница.
«На самом виду. Смахнуть бы… Ишь ты…» Узнали, за что его ругали, и сделали для себя выводы: убирать в первую очередь не то, что подошло сейчас, а то, что на виду. Лишь бы не ругали. Нет уж, лучше пусть ругают. Да и с этим полем что вышло? Уборка навалилась, а он один без агронома; в первые дни закрутился, и вот она, — не видя, подошла пшеничка. Все никак не пришлет агронома управление. Дел невпроворот. Тут в поле все горит — не отойдешь. Там надо бы на фермы. Не был на них с самого начала уборки. Агроном хоть бы маршруты составлял для комбайнов — все ему было бы свободнее.
Комбайн, взревев, побежал по дороге. Прохор поехал на полевой стан. Возле тракторной будки его догнал мальчишка-верховой:
— Там из району приехали. Дожидаются.
Василий Павлович поджидал его у тока. Он стоял, прислонясь к машине, в мягких хромовых сапожках, положив короткие полные руки на живот, и нетерпеливо посапывал. Завидя бренчащие дрожки и самого Кленова, встал, выпрямился, низенький и грузноватый, одутловатое оливкового цвета лицо под соломенной шляпой сердитое.
— Тррр! Стой, Гнедко. Приехали.
Дрожки остановились. Взбитая колесами пыль забусила траву. Конь фыркнул и помотал длинной
