— Слушаю вас, Яков Тимофеевич! — ответил он в трубку.
— Что это у тебя, Чибисов, голос хриплый?
— Я вчера в Ульве искупался, нырнул чуть не по горло, вот и охрип.
— Попроси жену, чтобы купила чекушку, выпей с перцем, залезь на печку да шубами закройся.
— Некогда, Яков Тимофеевич, у меня одна нога в лесу, другая на реке. Еле успеваю, голова идет кругом.
— Это плохо, Евгений Тарасович. Сам закружишься и людей закружишь… Как колхозники?
— Уезжают, Яков Тимофеевич. Мы вместе с Зыряновым агитировали их задержаться на недельку. Никак не остаются. Люди в валенках…
— Выдайте кожаную обувь.
— Предлагали уже. Народ беспокоится о севе. Вот-вот надо выезжать в поле. Смотрите, что делается на улице. Снег превратился в кисель. Ручьи, реки, как бешеные. Скворцы уже прилетели.
— Знаю, знаю. У меня вон сидит разбойник на столбе и играет на нервах… Ну, а Коноплев как? Он-то, по крайней мере, останется?
— Нет, ни в какую не соглашается. Мы ему и работу хорошую предлагаем, и квартиру, все условия. О колхозе парень скучает.
— Жаль, жаль. Выходит, драмкружок у нас заглохнет?
— Нет, не заглохнет, Яков Тимофеевич: мы все же одного «артиста» из «Новой жизни» завербовали себе. Его нам Коноплев порекомендовал. Парень хороший, кандидат партии. И на сцене играет отлично, роль-то электромеханика в пьесе «Лесной фронт» он исполнял. В колхозе хоровым кружком руководил. Мотоцикл хорошо знает, наших новинских мотоциклистов обучал на машинах ездить.
— Тогда все в порядке, Чибисов. Пришли его в отдел кадров.
Расспросив подробно начальника лесопункта о подготовке к сплаву инвентаря и такелажа, о подвозке продуктов для сплавщиков, директор заговорил о самом главном:
— А люди у тебя по бригадам разбиты?
— Все сделано, Яков Тимофеевич. Люди пока работают в делянках: рубят лес, возят на берега, но в любой момент могут выйти на сплав и встать на свое место.
— Богданова ты куда назначил?
— Возглавит бригаду по сгонке леса и зачистке правого берега Ульвы.
— А по левому берегу кто идет?
— Назначил Ермакова, думаю, что не подведет.
— Правильно сделал. Перебросил ты ему домишко из Сотого квартала?
— Уже все готово, стоит на месте, дым из трубы идет. Место себе парень выбрал самое веселое, недалеко от клуба.
— Не женился он еще на Медниковой?
— Пока не слышно.
— А насчет соревнования на сплаве вы подумали?
— Уже заключили договор с участком Багрянцева. Обязались завершить все сплавные работы на два дня раньше срока.
— Могли бы и три дня выкроить.
— Трудно, Яков Тимофеевич. План и так очень напряженный. Если два дня сократим — и то большое дело. Особенно трудоемкая работа — это сброска. Ведь надо по бревну, по полешку скинуть в воду такую огромную массу древесины.
— Технику вы учитываете?
— Как же! Будем использовать тракторы, лебедки.
Пододвигая к себе настольный календарь, директор сказал:
— Ты, Чибисов, в шесть часов вечера жди меня на берегу Ульвы возле Лежневого моста, я подъеду из Мохового.
— В шесть часов я в баню думаю сходить, Яков Тимофеевич.
— Сходишь в двенадцать. Чертей-то не боишься? Они в полночь по баням шныряют.
Черемных снова смотрит на карту, на синюю змейку реки, не отрывая трубки от уха. Лицо у него серое, усталое. Скворец со столба давно улетел. Солнце оторвалось от заснеженного, ослепительно яркого Водораздельного хребта, пошло к зениту и своими горячими лучами бьет в спину, играет на стекле графина, чернильниц, но Черемных ничего этого уже не замечает.
— Девушка, дайте углевыжигательные печи, главную запань.
— Вас трест вызывает, Яков Тимофеевич, — отвечает телефонистка.
— Не надо мне трест! Дайте главную запань.
— Вас просит управляющий. Я ему сказала, что вы у себя в кабинете.
— Просит, просит… А сам ничего не дает! — ворчит директор. — Ну, соединяйте!
Перед глазами Черемных предстает кабинет управляющего. Большая голубая комната, стены которой блестят, точно по ним стелются синеватые язычки пламени. Вдоль стен сплошными рядами стоят пестрые стулья с полумягкими сиденьями. У дальней глухой стены расположился огромный письменный стол с короткими точеными ножками. За столом, под картиной «Ленин в Горках», сидит сам Михаил Петрович: высокий, костистый, с белыми прядками в жестких темных волосах. Со своими подчиненными управляющий всегда подчеркнуто строг, придирчив. И если директора едут к нему на совещание, то заранее знают: будет головомойка. В кабинет входят к нему чуть ли не на цыпочках, стараются занять места вдоль стен самые дальние, сидят молча, настороженно.
— Да, Чарус. Я слушаю. Здравствуйте, Михаил Петрович! — говорит Черемных.
В ответ на приветствие в трубку слышится басистое рычание:
— Когда вы там прекратите безобразие?
— Какое, Михаил Петрович?
— Почему ослабили темпы лесозаготовок?
— Вы же знаете, Михаил Петрович, что многих людей пришлось сорвать на подготовку к сплаву. Потом дороги пали. Колхозники тоже котомки собирают.
— У вас вечно так, вечно находятся объективные причины. А график кто будет выполнять?
— Так мы уже сезонный план закончили.
— Знаю, что закончили. Вам дали дополнительное задание — будьте добры его выполнять… Ну, а древесину когда плавить начнете?
— Если погода не изменится, дней через пяток начнем.
— И к сплаву у вас еще далеко не все сделано.
— Делаем, Михаил Петрович. Не беспокойтесь, все идет по плану.
— Знаю я ваше «по плану»… На время сплава мы посылаем к вам инженера Морковкина. На днях он выедет.
— Не надо нам вашего инженера, будет только путаться под ногами. Мы обойдемся без опеки Морковкина. Вы лучше высылайте нам брезентовые палатки и кошму. Снабжение со стороны треста никудышнее.
— Вы, что, руководством недовольны?
— Руководством довольны, а вот с материальным обеспечением сплавных работ вы нас без ножа режете.
— Ты, что это, Черемных, грубить начинаешь?
— Я не грублю, Михаил Петрович. Я говорю о том, что у меня наболело. Я не могу быть спокоен, когда нет уверенности, что сплав проведу благополучно.
— В чем же у тебя неуверенность?
— Я же вам говорил, докладную написал. На главной запани, куда мы принимаем сотни тысяч кубометров леса, мы вынуждены ставить не вполне надежный трос — канат на мертвяк. А вдруг он не выдержит огромного напора воды и массы леса, лопнет, тогда вся наша запань полетит к черту и древесина уплывет вниз. Дело это нешуточное. В прошлом году у нас не было такой техники, мы плавили леса намного меньше. Тогда годен был и этот канат, теперь он может не выдержать… Для выгрузки леса элеваторами у нас не хватает рельсов, вагонеток. Словом, куда ни кинь, там и клин… Нам не опека нужна, а помощь. Когда же вам говорят о недостатках в работе треста, вы обижаетесь.
— А ты что горячишься, Черемных?
— Я не горячусь… Скоро, наверно, у меня на голове не останется ни одного черного волоса.
— Мне нет дела до твоих волос.
— Конечно, вам никакого дела нет до моих волос, но вам должно быть дело до государственных интересов.
Разговор с трестом был прерван. Михаил Петрович, видимо, бросил трубку, кинув на прощание: «Не яйца курицу учат».
А Яков Тимофеевич снова просит:
— Девушка, девушка! Дайте главную запань.
Сплавщики шли высоким берегом реки. На синем небе громоздились белые пушистые облака, а под горой несла свои воды разыгравшаяся Ульва. Цвет ее воды был похож на квас. Лед уже прошел, и только кое-где на отлогих берегах лежали толстые льдины. Река была неспокойной, волновалась, пенилась у скал, воронкой крутилась в омутах.
Впереди в высоких резиновых сапогах, в ватных костюмах и шапках шли Чибисов и Березин. На боку у начальника лесопункта висела широкая плоская фляга, а у парторга — кожаная сумка, из которой торчали свернутые в трубочку газеты. За руководителями сплава, по четыре в ряд, с баграми на плечах следовала бригада Богданова, потом бригада Ермакова, потом женщины под командой Дарьи Семеновны. Длинную растянувшуюся колонну людей замыкали подводы с ящиками, бочками, большими лужеными медными котлами, тазами, ведрами. «Кухонный персонал», который легко было отличить по белым халатам, шагал возле возов. С последним возом на волах ехал Григорий Синько, растолстевший, краснощекий. Несмотря на то, что подводу подбрасывало из стороны в сторону, он спокойно поглядывал по сторонам, помахивая рябиновой хворостиной над спинами быков, и мурлыкал себе под нос какую-то песенку. А там, где-то вдали, вдогонку за колонной, громыхали тяжелые гусеничные тракторы.
Люди в колонне громко разговаривали, вразброд начинали петь. Спеться было трудно, нужен ритм, но какой же ритм, когда ноги по колено вязнут в грязи, в снегу, когда люди одеты по-зимнему, а солнце с самого утра нещадно палит, когда на солнцепеке под кустами бело не от снега, а от подснежников?
