– ... слыхивано, что и в соседних губерниях завирушки вышли. Уж и пушки будто бы... Там вплотную сошлись. Уж я и наказывал проезжим, чтоб звали их, всех барсуков, хоть со всего света, к нам, на объединенье. Мы, как съединимся, так и вдарим с сорока концов. Коли каждый по камню бросит, и то гора выйдет. А нам на Антонову милость итти не след. Ишь, судом застращал! А какой нам с тобой, к примеру, Евграф Петрович Подпрятов, суд? И тебе тоже, Кирилл, и тебе, Лаврен! Не сами ли вы солому таскали под исполкомские-то стены? А не ты ль, Гарасим, Мурукова вверх подымал и оземь брякал?! Наш суд – пуля, страшный суд!.. Что ж ты, Гарасим, вертишься? Ты в меня, Гарасим, соколом гляди! Не гоже коноводу Гарасиму воробьишка представлять из себя... И на тебя уж готова пуля, лежит в Антоновом кармане! Ужли ж так застращены, что и до кустов добежать не впору будет? Да еще и кто он есть, Антон!
– Значит власть настоящую имеет, коли прощенье сулит! – глухо, но слышно вставил рассудительный Попузинец. – Какая ты власть! – осмелев от одобрительного молчанья остальных, поднял он голос. – Ты наш, свой, мы тебе и повиноваться не можем! А он, эвона, пахать велит...
– Это девствительно... Ничего я яровых в сей год не запахал, – раздумчиво сказал бородач из двадцать третьей.
– Сказано... наделов будут лишать, – прибавил приятель бородача, ковыряя в затылке.
– Так разве ихняя только власть прощает? – наступал, озлобляясь, Семен. – Вот, погодите, придет подкрепленье, скинем ихнюю руку, так и мы прощать будем. Этак-то легко прощать, если кнут в руке держать...
– Не затем воюем, чтоб прощать, – сердито вставил Гарасим.
– Это уж девствительно. Прощенье только людей портит, – добавил бородач из двадцать третьей.
Настроенье решительно изменялось в сторону твердой обороны до самой той поры, пока не объявится подкрепленье. – Мишка, закуривая, зажег спичку, а Семен скоса взглянул на Настю, и вся сила, отхлынувшая-было, вновь прилила к нему, как полая вода, ломающая плотины. Настя сидела в углу с полуоткрытыми глазами, а рукой делала движенья, точно гладила кого-то, стоящего перед ней. – Он говорил теперь еще безжалостней, как бы в исступленьи, точно пинал и ворочал гору, возлегшую на его пути. Уже не слышалось возражений. Задеты были мужиковские сердца, заговорила кровь, сама земля. Гарасим потерянно теребил поясок рубахи. Юда грыз ноготь и умным выжидающим взглядом мерил соотношение смутного, белевшего в потемках Семенова лица с Настей, еле приметно раскачивавшейся в такт Семеновым словам. Бородач из двадцать третьей, с напряжением выпятивший грудь, выглядел как на исповеди: просветленный, виноватый, необычный. Приятель его, верный подголосок бородача, потряхивал головой, жалко плакал, чесал затылок, оглядывался по сторонам и подтягивал вверх штаны, – все это разом.
– Это уж девствительно! – и, хныкая этим словом, занятым в долг у приятеля, толкал соседа в бок.
Какой-то, не особого роста, высунул из толпы кулак и перекричал Семена: «до конца биться... Круши, вали!». Тут-то, снаружи же раздался вдруг гул голосов. Задние из толпившихся за землянкой куда-то побежали. Кто-то удивленно свистнул, кто-то упал, и над ним засмеялись, кто-то выстрелил, – суматоха и замешательство усилились.
– Тинтиль-винтиль, а ведь это за нами, братцы, пришли! – вслух догадался Стафеев.
– Узнай поди, – дрогнувшим голосом, потому что оборвался на полуслове, велел Семен.
Но Жибанда не успел сделать и трех шагов по тесноте, – Петька Ад, длиннорукий и усердный, с искаженным лицом, остановился перед Семеном.
– Ты что?.. – Семен отвел рукою от себя Настю, протеснившуюся к нему.
Петька Ад глубоко вздохнул, высунул язык и снова спрятал его, еще боле ширил круглые глаза, а говорить не мог.
– Ой... бег со всех сил, дух заперло... – махом выдохнул он и опять побаловался языком. – Как я разводящий ноне... подхожу к дуплу...
– Там кто часовой?
– Тешка... А он уж и стрелять нацелился!
– Да говори толком, чорт! – озлился Семен.
– Счас, счас, вот только дух переведу. Комиссар пришел! – крикнул Петька и бессильно присел тут же на пол.
Семен не успел переспросить. Снаружи раздались крики: «ведут, ведут».
– А?.. А? Кого ведут? – всполошился приятель бородача и заметался между барсуками.
– Чорта, папаша, поймали. Чорт по малину пошел, его тута и сграбастали! – зло и спокойно ответил Юда и похрюкал по свиному.
– Так какая ж малина ноне? Ведь не пора ей, друг! – поверил чистосердечно приятель бородача.
– Огня, огня... – покричал кто-то.
Бегунов зажег-было светильник, но его тотчас же опрокинули, и снова стояли потемки. В дверь вводили пойманного на поле.
– Огонька-а бы! – жалобно прокричал тот же голос.
Мишка чиркнул спичкой и поднял высоко над головой. Толстые, короткие, уродливые тени испуганно заметались по стенам. Но спичка потухла и снова на стены нахлынула тень. Кто-то зажег лучину и осветил неизвестного гостя.
– Это ты сейчас и пришел?.. – едко спросил Семен у стоявшего перед ним Половинкина. Он узнал его сразу, хотя от прежнего Воровского продкомиссара оставалось только несколько неуловимых черт.
– Семен Барсук, это ты? – спросил Половинкин в упор и громко.
– Я, ну! – чему-то смутился Семен.
– Тебе письмо от брата! – и протягивал на разжатой ладони записку, смятую чуть не в шарик. Лучина потухла, но при ее последней вспышке уже различил Семен насмешку на Половинкинских усах.
Общее недоумение охватило всех: еще не совсем забыт был Брыкин. Сам Семен ощутил странное волненье, сходное с тем, какое испытал в давней юности при встрече с Павлом. Семен взял записку и стиснул ее в кулаке. Никто не видал из-за темноты ту жалкую улыбку, которая набежала при этом на Семеново лицо. Опять зажгли лучину. Все молчали, глядели в Семена ждущими, выспрашивающими глазами. Юда, надув щеки, ловко сыграл на губах, и все поняли, что хотел сказать этим Юда.
– Ну, я пойду, – сказал Половинкин, вопросительно окидывая Семена, и почти повернулся уходить. – А может, убивать будете?.. – вдруг нерешительно повернулся он.
– Мы тебя на сей раз не тронем, один ты... – тихо отвечал Семен и знал, что барсуки его слушают так внимательно, как никогда. – Ступай, пожалуй.
– Может, глаза завяжете? – уже с нескрываемой насмешкой спросил Половинкин.
– Нет, так ступай... – сказал Семен, чувствуя, что приступает к горлу гнев: – Брыкина, дружка твоего, мы прикончили... слышал? – ударил он словом.
– Повесили, что ли?
– Не-ет, просто так... из ружья! – сказал Жибанда, в развалку подходя со стороны.
– Напрасно... – холодно откликнулся Половинкин. – Не стоило на такого пули тратить. На сук бы – и все.
– Может, к дружку своему хочешь? Места хватит там! – и Мишка, играя, больно шлепнул Половинкина по спине.
– Да уж что! Под землей места просторные, – охотно согласился Половинкин, словно не было ему больно от Мишкина шлепка. – Ну, я пошел... меня там подвода ждет! – И пошел из темноты землянки на растворенную дверь.
Барсуки расступались перед ним – негодующие, недоуменные, путающиеся в подозрительных соображениях, уже озлобленные, но безмолвствующие. Они ждали от Семена приказания... но Половинкин уже уходил, ушел, а Семен все кусал губы, мял в руках непрочитанную записку, трогал щеки себе, прислушиваясь к чему-то, делал тысячи почти незаметных движений, которыми выдавал свою растерянность.
... Ночью в сторожевую землянку пришел Жибанда. Полуодетая Настя сидела у стола, без сна. Она с вопросом подняла глаза на Мишку и движеньем головы закинула волосы назад.
– Ты не спишь? – сказал, оглядывая землянку, Мишка. – Что же дверь-то у тебя незаперта стоит? Я поговорить с тобой пришел... Не прогонишь?
– Дверь?.. Гостя жду, – сухо ответила та и, вытянув полуголые руки поперек стола, зевнула. – Длинное будешь говорить?
Мишка глядел ей куда-то в шею.
– А это правда, злая ты! – раздельно и сипло произнес он и подошел ближе. – Красивая, а злая... Ты не бойся, я с тобой в последний раз говорить буду. Ты уж выслушай, а там как знаешь...
– Бежать, что ли, хочешь? – тихо посмеялась Настя и потянулась, сильно выдаваясь грудью вперед.
– Ах, злая-злая... – качал Жибанда головой и не сводил глаз с голой Настиной шеи. – Что это ты, так и сидишь все? Злость копишь?
– Говорю тебе, гостя жду... – и подняла распрямленные брови с досадой, что таким непонятливым стал Мишка. – Ну, садись, чего ж стоять! Рассказывай, куда же ты побежишь?.. Сам к себе в карман спрячешься?
Мишка сильно вздохнул и уже вытаращил-было глаза, но поборол минутную свою вспышку, – покряхтел и сильно пригладил правый ус.
– Ты не смейся, не собака... Смотри, зашибить тебя могу. Раз я тебя люблю, значит и власть над тобой имею!
– Откуда ж твоя власть? – кусала губы Настя. – Спас ты меня... так ведь я тебе заплатила! – она встала, взяла с гвоздя кожан, накинула на плечи и снова села.
– Зачем ты маешь меня, Настька, так? Я к тебе не без дела пришел!.. Пришел сказать, что полный каюк нам. У мужиков не спокойно, Юда там... Мишка, точно отчаявшись, скривил губы и погладил усы. – А вот в соседней губернии и вправду, говорят, начинается. Вот я и говорю тебе, что мне сердце велит! Лето мы с тобой в лесах перекочуем, а потом сызнова гульнем. А здесь нашей свечке неделя сроку всего, а там потухнет. – Мишка стал говорить тише. – Семен из упрямства не пойдет! Он ровно безумный какой-то теперь... разъела его нужда эта, подкрепленье, подкрепленье! Расея! – сипло захохотал он, а руки держал в боки. – Расея! словно Расея-то за морем, гора такая... А мы и есть Расея! Я – Расея! – сердито с раздутыми ноздрями ткнул себя Мишка в грудь. – И откуда он слова-то такие выковыривает, дурак... – Он оглянулся на дверь.
