– Что ж ты мне не сказал, что ты тут? – обиженно упрекнул Семен.
– Да я думал, что ты видишь меня... А нарочно показываешь, что не заметил, – просто объяснил Павел. – А сперва-то я и не узнал тебя. Вижу, какой-то в белой рубахе...
Оба стояли друг перед другом, забыв поздороваться. Семен все тер лоб себе и с досадой следил, как овладевает им смутительное чувство неловкости.
– А ты здорово изменился, – отметил, подумав, Павел. – Борода эта у тебя... ведь раньше ее не было.
– Это ты правильно, – раздражительно согласился Семен. – Бороды раньше у меня не было... борода выросла потом!..
Теперь свистали вверху какие-то невидные птицы. Подуло ветерком, и две сосны заскрипели друг о друга.
– Грибы-то не поспели еще? что это мне... все грибами пахнет, – как бы и не заметил Семенова выпада Павел.
– Грибу рано, теперешний гриб червивый... – отвечал Семен, помахивая обломком палки. – Вот к жнитву...
– Ну-ну, ведь ты теперь лесной человек, знаешь... – поспешно согласился Павел. – Пойдем куда-нибудь поглубже, хочешь? – и испытующе поглядел на брата. – Вон туда пойдем, хочешь? – и показал туда, где усиливалась можжевеловая чаща, где стояли вечные сумерки, глухо пахнущие можжухой же, и опять наблюдал за движениями Семена.
– Пойдем, я не отказываюсь... – и пошли. – Не хочешь, значит, о домашних-то спросить? Оторвался ты от нас совсем, Павел... – сумрачно заметил Семен, обходя рослый куст можжухи.
– А что... умерли? – догадался Павел, на ходу обрывая веточку можжевела и нюхая ее, растертую в пальцах.
– Не отпевай раньше-то времени. Мать жива еще! – и ударил палкой в развилинку можжевелового ствола. Сучок оторвался и повис на тонкой ниточке коры.
Павел точно не замечал всех Семеновых движений, – шел просто, похрамывая на ногу с высоким, искусственным каблуком.
– А шумишь ты крепко! – заговорил он. – Гляди, из Москвы для тебя приехал. За три тыщи ты прослыл в Москве.
– Шумим, да... – подчеркнул Семен. – В борьбе права свои ищем.
– Ты что же, – эсер, что ли? – спокойно полюбопытствовал Павел, повертываясь к брату.
– Анархист... – насмешливо выпалил Семен и тоже покосился на лицо брата. Оно было непонятно и холодно, как книга, написанная на чужом языке.
– А-а, ну-ну, вали... – и остановился подтянуть спустившееся голенище сапога.
– Что ты акаешь!.. прямо говори!
– Да нет, ничего... так. Я люблю анархистов. – Павел как будто смеялся. – У меня в кашеварах анархист один. Ничего, ребята не жалуются, дело свое знает...
– А ты погоди издеваться, – опять сердился Семен. – Рано ты со своим Антоном с победой себя поздравляешь. Вот погоди: развернемся, тогда... он оборвался, остановленный внимательным взором Павла. – Ну, чего смотришь?..
– А много ли вас тут... по правде если? – и тень улыбки коснулась Павловых коротких усов.
– Нас? Да вот одной летучей братии тыща, да еще... – напропалую пошел Семен и снова видел перед собой книгу непроницаемого смысла.
...Они подошли к месту, где когда-то гулял вихорь бури. Здесь, среди огромных можжевелов, гнили одно на другом три дерева, выдранных с корнем из земли. Павел сел на одно из них, но гнилая древесина с хрустом осела под ним. Он пересел ниже и показал Семену место рядом, но тот остался стоять.
– Ну, а сотня-то есть? – спросил Павел, пробуя давешнюю можжевеловую ягоду на вкус.
– А вот считай три раза по сту, да еще вдесятеро... вот и будет в самый раз! – Семен отвечал, почти не думая.
– Зачем ты злишься? Драться мы потом будем... Я не затем пришел! легонько пожал плечами Павел. – Ты мне уж очень любопытен теперь, Семен... – голос Павла смягчился до искренности, и Семена, когда садился, вновь кольнула тревога. – Очень я к тебе любопытен... я ведь сразу узнал, что это ты и есть! Я и вообще к человеку стал любопытен, ты не гляди, что я... – Он запнулся и лицо его на мгновенье омрачилось. – У меня вот в отряде сто сорок жратвенных единиц всего, а среди них – дьякон. Да-да, не дивись. Долговолос и теперь, а уж очень в нем такое... когда-нибудь в старое время крепко обижен был. Да я его тебе покажу потом, если захочешь. Вот я гляжу на него и все не могу понять, откуда столько берется в нем?.. Да и вообще в людях, брат, непонятного больше, чем понятного. Мне вот третьего дня в голову пришло: может, и совсем не следует быть человеку... Ведь раз образец негоден, значит на смарку его, дело простое. А и на смарку нельзя... – Павел криво усмехнулся. – Что ты тут поделаешь... человек, это, брат, историческая необходимость!.. – Семен не понимал слов Павла, но ему показалось, что лоб у Павла стал как-то выпуклей, а губы вяло обвисли. Павел разглядывал жучка, ползшего у него по ладони. – Устал я, что ли, – не знаю. Вот теперь, на просторе-то и глупо как-то кажется. Думать всегда на просторе нужно, в лесу например... Да и чорт его разберет, человека!..
Только последнее «думать надо на просторе» и понял Семен; оба теперь думали о разном. Обступавший их можжевел воплощал в себе, казалось, суть их молчанья. Можжевел – дерево скрытное, колкое, не допускающее в себя, замкнутое, строгое к жизни, самое мудрое из наших дерев: голубые и розовые кольца свои кладет скупо, неторопливо, и в каждом кольце запах покоя, молчания, знания. Травы в этом темном можжевеловом месте почти не было. Не нарушаемый человеком, он рос здесь высоко и густо, прозрачно, синих оттенков. На дне глубоких рек, где верхнее теченье уже не задевает низа, такая же безмолвная синева.
Они просидели на полусгнивших тех деревьях еще долго. В высотах звонкая кукушка вела свой непостижимый счет. Солнечный луч, который, пробившись сверху, бил в начале разговора в лицо Павлу, теперь уполз далеко и сидел на колкой можжевеловой хвое. Павел, все еще глядя на жучка, спросил у Семена о причинах, толкнувших того на столь большой размах. Семен бестолково повторил все то, что говорил накануне барсукам. Волнуясь, он копал ямку обломком палки, но прежнего недоверия к Павлу как будто уже не оставалось в нем. Когда кончил, ямка в лесном прахе и свидетельствовала о Семеновом волненьи.
– Много ты тут наворочал, – заговорил Павел, рассеянно закидывая Семенову ямку носком сапога. – Я тебя не уговаривать, конечно, пришел, а уж если зарубил, то и выслушай...
Ямка все заполнялась, скоро она совсем сравнялась с землей, а травинка, засыпанная случайно и торчавшая теперь, как будто убеждала даже, что никогда и не было здесь ямки, а травинка так от века и росла. Потом говорил Семен и опять раскидал ямку, а Павел снова ее засыпал, и ни тот, ни другой не замечали. Они поднялись вдруг, словно по уговору и постояли так с минуту, несогласные. Искусственный каблук Павла пришелся как раз на ямку, только что засыпанную им же.
– А помнишь, Паша, как мы с тобой в подвале плакали вместе?.. грустно сказал Семен, подымая брови, и отшвырнул далеко обломок палки.
– Что это мне все грибной дух мерещится? – будто и не слышал Павел, идя рядом с Семеном из леса. – Да, вот я и говорю, – продолжал он, – все равно к нам придете... и не потому только, что мы вам землю стережем! Не-ет, без нас деревне дороги нету, сам увидишь! И ты не мной осужон... ты самой жизнью осужон. И я прямо тебе говорю, я твою горсточку разомну! Мы строим, ну, сказать бы, процесс природы, а ты нам мешаешь... А вот и грибы! Ты говорил, что нет грибов, – и Павел наклонился над пнем.
– Это поганки... – вскользь заметил Семен и встряхнулся. До опушки они шли молча. – Ну, я свою лошадь там, в овражке привязал! – развязно сказал он, стыдясь перед братом, что приехал не один, нарушив условье.
– И я там же поставил... – и покосился на Семена.
... Они подошли к скату оврага, тут стоял орешник, и оба сразу насмешливо переглянулись. Павел приехал тоже не один. Но не это удивило обоих. Верховой Павла, малый в кубанке с красным дном, сидел на Семеновой подводе, рядом с барсуками, и что-то оживленно рассказывал, сильно напирая на слова, обозначающие степень размаха, размах чувства. Оба, Барыков и Супонев, слушали с почтительным вниманием. Все они дружелюбно курили, и не было, казалось, никакой причины завтра же, быть может, сходиться на последнюю схватку.
– Вот видишь, как обернулось-то... – неловко сказал Павел.
– А что, Павел! Вот нас с тобой не было, посмотри как беседуют-то ладно! – подтолкнул брата Семен.
Павел дернул плечами.
– А ты послушай, о чем они беседуют! – холодно возразил он.
Судя по обрывкам, высокий в кубанке повествовал об усмирении какого-то дезертирского бунта.
– Митька!! – закричал во всю грудь Семен, выйдя из-за куста. Подводу сюда!.. Чорт...
Внизу произошло замешательство. Барыков потушил в пальцах недокуренную папироску и окурок сунул себе куда-то в волоса. Рослый в кубанке засуетился у лошадей.
– ... и скажи своему Антону, – крикнул Семен, влезая в подводу, что-де крепколобы барсуки, нейдут на уговор!
– Ладно, – засмеялся Павел уже верхом на лошади, – скажу!.. – Хромая нога Павла не мешала ему ладно сидеть в седле.
