Когда Рыбасов отошел, спотыкаясь на ровном месте и оглядываясь, Садырин довольно громко сказал Шестакову:
— И не лицо у него вовсе, а харя. Конечно, тоже материально ответственная.
Михеич искательно заговаривал с Маркаровым, и было очевидно: старик жалел, что ершился, но еще не собрал смелости признаться в этом.
— Старик — добрая душа, чувства у него молодые, современные. А думает консервативно, — сказал Мартик тихонько Нонне.
В знак примирения он решил пригласить Михеича на новоселье, надо помочь ему выйти из неловкого положения. Посоветовался с Нонной, и та предложила — Михеича пригласит она. Ей легко притвориться, что она слыхом не слыхала о его оппозиции, она предоставит Михеичу возможность все забыть; конечно, если он сам этого захочет.
Лунный терем не мог вместить всех приглашенных на новоселье.
Нонне хотелось принарядиться, снять наконец брюки и принять гостей в легком, коротком платье, покрасоваться фигурой, своими ногами, чуть полноватыми в икрах и узкими в щиколотках.
В Останкине, при тамошнем сухом законе, к концу недели все-таки разрешалось распить бутылку на троих. Сто шестьдесят шесть «банных» граммов водки за наличный расчет. Это гуманное исключение из правила помогло достойно отметить такое крупное событие, как ввод в эксплуатацию нового жилобъекта — Лунный терем.
Садырин протянул Нистратову его порцию водки, но тот запрещающе поднял руки. Когда монтажников посылали в Останкино, Рыбасов не включил Нистратова в бригаду. Михеич замолвил за него слово Пасечнику: Нистратов бросил пить, но может растормозиться. В тайге сухой закон, реже соблазны, легче себя превозмочь.
Закусили бутербродами с финской колбасой под названием сервелат.
Нонна достала из рюкзака большую гроздь бананов и две бутылки вина.
Маркаров держал в руках бутылку и изучал цветную этикетку:
— Могу доложить, что фирма Арнольд Брёш торгует мозельским вином больше двухсот лет. Либфраумильх! Если перевести дословно — «молоко любимой женщины». А по-немецки «молоко богородицы». Название пошлое, но вино знаменитое.
— Особенно если заесть бананом, — Нонна выдала каждому гостю по два банана.
— Я их сроду не едал, — Чернега надкусил банан вместе с кожурой.
— Эх, село, — презрительно буркнул Садырин, уже наполовину очистив банан и жадно заглатывая его.
— Тропический фрукт, в Индии бананы дешевле хлеба, — сказал Михеич.
Чем приветливее угощала Нонна участников «народной стройки», тем более неловко Михеич чувствовал себя.
Наверно, поэтому разглагольствовал так охотно о чем придется, вспомнил про сухой закон в индийском штате Мадхья Прадеш.
— Тебя бы временно переселить в Индию, — повернулся Михеич к Нистратову. — Климат там, правда, влажный. Но зато закон со всеми строгостями — спиртного полный год не нюхали. Пригласили однажды нашу братию на прием к президенту, ихний национальный праздник. Столько обид — того пригласили, этого не пригласили. На влажное белье черные костюмы понадевали. На мученье шли люди, сколько с одними галстуками мороки, скользят, как кобры. Доехали до резиденции, даже слюнки потекли. А там, извольте радоваться, содовую воду разносят, кока-колу, чай с молоком. Правда, чай душистый, крепкий. Вернулись из Дели, разнервничались. Сложились вшестером втихомолку, наняли джип, сгоняли через джунгли в соседний штат, привезли виски и нелегально распили за здоровье того самого Ганди, который запретил алкоголь и завещал свой запрет потомству...
Нистратов осмелел и выпил из стаканчика, заимствованного из чьего-то бритвенного прибора. Это же только раз в жизни приведется попробовать на вкус «молоко любимой женщины».
Михеич, Шестаков, Погодаев, Чернега, Нистратов, Кириченков, Садырин, два вертолетчика сидели на ближних пнях, на бревнах. Нонна натянула на себя брюки: мошкара не позволила долго красоваться в платье.
Дуэт Нонна — Чернега перебрался из полутемной тесноты на открытый воздух. Уселись на колоде у самого порога.
Другой дуэт — Нистратов и моторист с вертолета — стоял за артистами. Каждый из ассистентов размахивал хвойным опахалом, отгоняя мошкару.
Для начала Чернега, явно подражая какому-то артисту, встряхнул длинными волосами и сыграл «Славное море, священный Байкал», подпевали все.
На словах «молодцу плыть недалечко» к общему хору присоединил и Нистратов свой пропитой басок. Со следующим куплетом он осмелел, а еще через минуту погрузился в сладкий восторг, какого не испытывал много, много лет. Пьяные хрипло орут, не слушая друг друга, кто в лес, кто по дрова, лишь бы погромче... Поют по пьяному делу почти всегда «под сухую», без самой захудалой гармошки, балалайки, гитары. А вот петь, как сейчас... Он взглянул на Михеича, тоже подпевавшего, сердце его распахнулось перед верным товарищем, который так пособил ему. Нистратов почувствовал, как слезы текут по его щекам, — он ожил!
— Ты хоть знаешь, что это за омулевая бочка? — спросил Погодаев у Нистратова.
Омулевая бочка — легендарное судно бродяги, беглого каторжника. Вернее сказать, не судно, а посудина. Сучковатая палка вместо мачты, рваный арестантский кафтан вместо паруса.
Погодаев удивился, что Нистратов так расчувствовался. А тот вспомнил своего близкого дружка Лукиных, с которым они выпивши не раз орали про омулевую бочку.
За несколько дней до выезда бригады в Останкино Нистратова вызвали свидетелем в народный суд. Разбиралось дело водителя первого класса Лукиных. В трезвом виде он — добрая душа, отличный водитель автобуса, а в нетрезвом — прогульщик, скандалист. Нистратов рассказал Михеичу, что народный суд признал его дружка ограниченно дееспособным. Есть такая 16-я статья Гражданского кодекса РСФСР. По этой статье органы опеки назначают попечителей хроническим алкоголикам. Вот и Лукиных будет теперь лишен права без согласия попечителя распоряжаться своим имуществом, получать зарплату, расходовать ее. И лечить его станут принудительно.
Нистратов очнулся от невеселых размышлений, когда Нонна запела вполголоса под гитару — «По смоленской дороге». Может, будь понадежнее рук твоих кольцо, — покороче б, наверно, дорога мне легла... Жаль, нет Зины Галиуллиной — это ее любимая песня, Зина — со Смоленщины.
Зазвучали вместе, да так складно, гитара и баян. Над поселком несся, осмелев, грудной голос Нонны.
К терему потянулись обитатели обеих палаток, прибежали с вертодрома.
Нонна спела о том, как девушка просит любимого взять ее с собой в край далекий. Она обещает быть ему там верной женой, потом сестрой. Парень отказывается: есть у него в краю далеком и жена, и сестра. Нонна настаивала: «там в краю далеком буду я тебе чужой», парень упрямо не соглашался: «чужая ты мне не нужна...»
Песня печальная, но, допев ее до конца, Нонна весело поглядела на Мартика.
Рыбасов вышел из вагончика и сел на ступеньку, прислушиваясь к песням, веселым голосам, несущимся от Лунного терема. Он обрек себя на самоизоляцию. Михеич сперва послушно поддакивал и что-то бормотал о семейных устоях, а сейчас сидит как ни в чем не бывало на этом вольнолюбивом сборище.
Потом Нонна дорогой длинною да ночью лунною проехалась на тройке с бубенцами, потом...
— Хорошая музыка, — похвалил Кириченков. — Гитара! И недорогой ведь инструмент. Намного дешевле баяна, тем более — аккордеона...
— Гитару-ширпотреб можно и за восемь рэ купить, — откликнулся Чернега.
— Не дороже килограмма водки, — подсказал Нистратов.
— Всего восемь рублей, а сколько удовольствия!
— Опять ты, Кириченков, деньги слюнявишь-считаешь. При чем тут восемь рублей?
— Если считать по-кириченковски, — сказал Михеич, — и ордена все дешевые. Одиннадцать копеек за каждую ленточку всего-то взяли с меня в московском Военторге, когда я свои планки менял.
Расходясь, благодарили новоселов, но самые прочувствованные слова сказал, прощаясь, Михеич,
В его словах Маркаров и Нонна услышали не высказанное вслух признание своей неправоты.
Чернега принес фонарь «летучая мышь», иначе Нонне пришлось бы прибираться и развешивать на трех гвоздях свой гардероб уже в темноте.
Пока она устраивалась, Мартик пересел поближе к фонарю и уткнулся в книгу. Нонна только посмеивалась. Она бы обиделась, если бы не знала — не умеет дня прожить без книги.
Погодаев увидел огонек в ветровом стекле-окне и постучался к новоселам.
— Я на минутку. Наверно, устали от гостей. Сколько народу набежало...
— Слава богу, не в пустыне живем. Одиночество отнимает у человека способность испытывать какие бы то ни было наслаждения.
Мартирос сидел с какой-то мудреной книгой, но не читал, а подтрунивал над Нонной. Только что она уронила тетрадь с ролью и опрометью плюхнулась на пол. Уронить тетрадь — плохая примета, есть только одно верное средство не провалить новую роль — сесть на упавшую тетрадь.
