В теплый апрельский вечер Надя и Август тихо шли по центральной аллее городского сада, изредка останавливаясь позади какой-нибудь толпы посмотреть на фокусника или счастливого обладателя целого картуза крашеных побитых яиц.
Внезапно где-то позади раздался грохот, топот, крики, свистки городовых, отчаянный разухабистый звон колокольчика и бубенцов.
Все в ужасе шарахались в стороны, опрокидывая деревянные лотки, тележки мороженщиков, неповоротливых квасников, рассыпая по дорожке из картузов пасхальные крашеные яйца. Не успели Надя и Август оглянуться и посмотреть, что случилось, как мимо них, словно рыжее пламя, вихрем промчалась тройка гнедых лошадей с неистовым звоном, топотом и криком.
Август успел заметить, как молодой черноусый кучер без картуза, в красной распоясанной рубахе вертел над головой кнутом, свистел и орал во всю силу своей здоровой медной глотки:
— Па-старанись — раздавлю! Па-старанись — раздавлю!
За его спиной в фаэтоне мелькнул богатый лисий малахай и чья-то седая простоволосая голова.
— Желтая птица? — спросил Август поспешно и удивленно, когда экипаж уже промчался.
— Да, гуляет.
— Уж гуляет, так гуляет, — говорили в толпе.
— К нему приехал гость из Петербурга. Какой-то купец Дорофеев. Они на целые сутки сняли ресторан у Малышевой, — говорил толстый квасник, растирая ладонью ушибленную коленку.
— У Малышевой? На сутки? — переспросил Август.
— Да, на целые сутки, — повторил квасник. — Завтра они оба отбывают в Петербург. Не знаю, зачем — по делам ли торговым, так ли погулять, только завтра отбывают курьерским поездом в отдельном вагоне.
— Неужели в отдельном вагоне? — не то удивился, не то обрадовался Август.
— А что им? — сказал квасник, разглядывая поднятый с земли свой картуз, на который кто-то успел наступить, и отряхивая его об ладонь. — Они не только там вагон или ресторан — всю железную дорогу купят. Видишь, что придумали: в городской сад на тройке на полном скаку.
— Молодцы! — вдруг сказал Август с восхищением.
Квасник посмотрел на него с укоризною.
— Для кого молодцы, а для кого и нет, — сказал он. — За квас там, за мороженое — это он за все возместит. Завтра же отдаст приказ своей конторе ублаготворить всех пострадавших. Насчет этого он молодец. Завсегда расчет. У меня вот, к примеру, две бутылки разбились, а я скажу, двадцать, и отдаст за двадцать. У мороженщика испортил мороженое — остатки, ну, скажем, на двугривенный, а он ему скажет, на пять рублей — и отдаст.
— Отдаст?
— Непременно. Уж это как водится.
— Ну, а чем же вы тогда недовольны?
— Я-то доволен. По мне хоть каждодневно такие скачки. А из людей-то ведь наверняка кого-нибудь зашибли. Вон женщину-то еле подняли.
— Где?
— Да вот… Рядом с вами стояла.
Август оглянулся. Лицо его мгновенно стало серым. В двух шагах от него, поддерживаемая под руки какими-то женщинами, стояла Надя, и почему-то очень долго, внимательно смотрела вниз, на свои ноги.
— Надя, что с тобой? Тебя ушибли? — спросил он, бросившись к ней.
Она подняла на него какое-то чужое, незнакомое лицо с бескровными губами, тихо сказала:
— В больницу… Скорее…
11
— Надежда Сергеевна! У вас дочка!
— Неужели… Она будет жить?
— Безусловно, будет жить. Она вполне здоровая. Красивая. Крикунья.
— Но ведь ей только…
— Это ничего. Ничего. Бывает, что из таких, ого, какие богатыри вырастают.
— Если не будет богатырем — это ничего. Пусть лучше будет счастливая.
— Счастливая, счастливая будет. А как же.
— Покажите мне ее.
— Сейчас она спит.
— Все равно, покажите сейчас…
Старая акушерка с добрым морщинистым лицом вдруг замолчала, посмотрела на роженицу серьезно и внимательно и пошла в соседнюю комнату.
— Ну вот… Глядите на свое чадо… Слушайте, как мы сопим носиком, — сказала она, возвратись и бережно держа на полусогнутых руках белый сверток.
Надя приподнялась на локтях и долго смотрела на ребенка. Потом она снова откинулась на подушку, тихо сказала:
— Скажите, пожалуйста, няне… Пусть сообщит мужу. Петербургская улица, гостиница Малышевой, комната двадцать восьмая, на втором этаже.
Что-то пощекотало сразу обе щеки, потом шею. Надя провела по лицу тыльной стороной ладони и удивилась: оказывается, она плакала. И лицо, и шея были мокры от слез.
Надя хотела достать из-под подушки белый батистовый платочек и вытереть слезы, но передумала: пусть льются. Ей хотелось лежать так, в слезах, отдавшись ощущению переполнившего ее счастья.
Это было новое чувство, еще не знакомое, не похожее на то счастье, которое она испытала, когда приехал Август, заполнивший собою, казалось, весь мир, всю вселенную.
Удивительно ясно хранит память те дни. Словно сейчас видела Надя и белые облачка в высоком предвечернем небе, похожие на стаю живых лебедей, и желтую иволгу в таинственно-тихом саду Худайкула, и каплю росы на листике мяты, и даже черного муравья, поразившею ее своим удивительным упорством. И ничуть не казалось странным, что во всем этом и всюду она видела только одно: счастье.
Куда бы она ни пошла, что бы ни делала, в душе ее все время, не умолкая, звучала музыка, словно играла скрипка. Надя прислушивалась, спрашивала себя: «Что это?.. Что со мною?..» И все бросала, что бы в тот миг ни делала: если шла — останавливалась, если бинтовала кому-нибудь рану — переставала раскручивать бинт, если хотела откусить яблоко — замирала, прислонив его к теплым полураскрытым губам. В те мгновения скрипка то умолкала, то опять начинала играть, и в этой музыке, в этих звуках ей все слышались бессмысленные, а может, наоборот, проникнутые глубоким смыслом слова: «Август… люблю… Он любит меня… Любит… любит… Это счастье… Мы счастливы…»
И вот теперь совершенно новое, иное чувство, совсем не похожее на то. И удивительно, что она не может понять, разобраться, какое из них дороже: то прежнее, которое уже было и еще, наверное, будет, или это, какое она испытывает сейчас и которое ей дала вот эта крошка с кукольным носиком и закрытыми, еще припухшими веками.
«Дочь! Анна Александровна сказала, что это моя дочь. Моя?.. Неужели моя?.. Боже мой! Да может ли что-нибудь в мире быть дороже ее! Какое счастье может сравниться с этим!»
Да, она не знала, не предполагала даже, что счастье бывает разное. Разное! Удивительно! Однако хорошо бы еще раз взглянуть на свою дочь. Дочь! Вот тебе и раз! Живой человек! Сопит, дышит, кричит… А потом будет смеяться, разговаривать… Будет говорить «мама»!
«Мама! Я — мама! Боже мой, что же это за счастье такое — мать!
Нет. Нельзя лежать. Невозможно».
Она осторожно спустилась с кровати; на цыпочках, ступая по холодному крашеному полу, подошла к двери, тихонько приоткрыла ее, глянула в коридор.
До нее донесся шепот.
— Да ты спрашивала или нет?..
— Спрашивала. Ну, говорю же вам, Анна Александровна, спрашивала.
— Ну и что?
— Вот письмо передали. Сказали — уехал.
— Куда?
— Не знает никто.
— Не может быть.
Надя закрыла дверь, подождала, чтобы разговаривающие ушли. Когда шепот затих, она снова приоткрыла дверь.
— Это что такое, Надежда Сергеевна?
Надя вздрогнула. Старая акушерка смотрела на нее из коридора укоризненно и строго.
— Анна Александровна…
— Сейчас же в постель. Ай-яй-яй! Ну как же это вы догадались, а?..
Анна Александровна вошла в палату. На старом морщинистом лице ее не было теперь и тени доброты. Всегда мягкие ласковые морщинки вокруг глаз и у рта сделались жесткими, строгими. После каждой фразы она сурово смыкала губы.
Они присели на кровать. Помолчали. Надя смущенно улыбнулась, обняла акушерку за плечи.
— Анна Александровна…
— Что, доченька?..
— Так вы говорите… она будет жить?..
— А как же? Конечно, будет жить.
— Все-таки я боюсь… ей семь месяцев…
— Ничего. Будет жить. Если б было восемь… Да ведь ты сама знаешь!
— Анна Александровна…
— Что, родимая?..
— Знаете… Я так счастлива…
Анна Александровна молчала.
Надя вдруг насторожилась, приглядываясь к старой акушерке, потом тревожно сказала:
— Анна Александровна…
— Ну что?..
— Вы что-то скрываете от меня.
— Ничего не скрываю.
— Нет, скрываете. Я ведь вижу. Вы чем-то встревожены.
— Нисколько.
— Тогда почему вы прячете от меня глаза?
Вместо ответа Анна Александровна посмотрела на нее своими добрыми бирюзовыми, полными слез глазами.
— Что случилось, Анна Александровна?..
— Да с чего ты взяла? Ничего не случилось.
— А почему слезы на глазах?
— Слезы? Где? Нету никаких слез.
Она вытерла глаза ладонями, посмотрела на руки, повторила:
