Речь шла об Унгерне, о бароне фон Унгерне, тонкошеем остзейце с большим кадыком и оттопыренными ушами, о человеке, который пятнадцать лет назад удивлял людей своим расчетливым зверством и который год спустя был сломлен, разбит и расстрелян.
Военное счастье генерала Унгерна загорелось и потухло в глубине азиатского материка.
Унгерн — выходец из Эстландии, род его известен с тринадцатого века. Роман Унгерн, так же как барон Альфред Розенберг, внесен в дворянские матрикулы трех прибалтийских губернии. Сестра Унгерна замужем за философом графом Кайзерлингом. Биограф называет Унгерна «национал-социалистом до национал-социализма».
Ежегодно в Берлине совершается церковная служба в его память.
Остзейский помещик, петербургский юнкер, царский казачий офицер, фон Унгерн в 1920 году стоял на станции Даурия.
Растерзанный фронт сибирских белогвардейцев имел вид рогатки, своим открытым концом сдвигавшейся к границе, Колчак был уничтожен. Потерявший мечту о Сибири, Унгерн решил отступить в Монголию и оттуда броситься на Байкал. Он ушел в горы. Преследовавший его отряд остановился на границе.
Через три месяца, после странствований и боев в чужой стране, после стычек с кочевниками и братаний с кочевыми князьями Унгерн подошел к Урге.
Он остановился у консульского поселка. Над одноэтажными деревянными домами русских эмигрантов были подняты трехцветные флаги.
Командир второго полка поскакал к Унгерну.
— Роман Федорович! Китайцы отступают и вязнут в реке. Калганский мост разрушен. Жители радуются вашему приходу.
Унгерн сказал:
— Мы еще посмотрим, будут ли они радоваться.
Он произносил слова громко и несколько затрудненно. Видевшие Унгерна люди описывают его высоким, сутулым, с белыми усами, голубоглазым, с несоразмерно маленькой головой.
Казаки понеслись в Ургу. Возле ручья Сельба стояли серые и розовые дома китайских купцов. Несколько человек пытались отстреливаться.
После получасовой скачки мимо бревенчатых частоколов, беседок с красными столбами перед входом и заколоченных харчевен отряд выехал на громадный пустырь, находящийся в середине столицы.
С западной стороны дымился подожженный китайский квартал, на юге светились покинутые дворцы Чой Чжин-ламы с изогнутыми золотыми крышами. С севера из монастырской слободы Цзун-Хуре, загороженной рядами молитвенных мельниц, шли манифестации буддийских монахов изъявлять покорность остзейскому барону.
Всю ночь над Ургой шел тихий снег. Снежные, хлопья пятнами лежали на бревенчатых частоколах. Утром стала ясно и холодно. Во дворе китайского дома с резными колонками и торговой живописью на стене стояли юрты, пулеметы и полосатые топчаны. Красный автомобиль с разбитыми крыльями ждал под навесом. Это была довоенная машина, грузная, неуклюжая, как сундук. У входа в юрту Унгерна сидел худощавый монах в багровом халате — настоятель ганданского монастыря. Маленькие глаза его выражали покой и хитрость.
Он говорил с полковником Вандановым, верхнеудинским домовладельцем. О нем Унгерн сказал: «Лихой зверь, но бурят».
— Я подожду, мне все равно, пусть спит, — говорил лама. — Пусть барон спит.
— Однако не просыпается, — сказал Ванданов.
Снова падал снег, из буддийского монастыря был слышен звук труб и гудение молитв, где-то стреляли.
Унгерн проснулся. В юрте было холодно. Угли потухли в очаге. Над тахтой с четырьмя подушками по числу сторон света висел календарь-реклама «Жорж Борман», портрет Фридриха Второго, Николай Чудотворец и нарисованный будда, желтый, с подогнутыми коленями, сияющий, с огромными мочками ушей.
Еще лежа на тахте, Унгерн позвал к себе начальника разведки. Присяжный поверенный Ивановский, родом из Казани, весельчак, рассказчик анекдотов, осторожно вошел и остановился перед очагом.
— Что нового в этом дурно расположенном и дурно пахнущем месте? — спросил Унгерн.
— Пришел монгольский архиерей, жаждет повидать ваше превосходительство. Заложены оружейные мастерские. Купцы поставлены на интендантскую службу. Очищение народа, которое вы приказали, выполняется решительно.
Полдень. Снег прекратился. Сквозь просветы частокола была видна Богдо-Ула — лесистый горный кряж, по которому проплывали тени и облака. Ламу позвали к Унгерну. Он вошел в юрту, безмятежно улыбаясь. Взгляд его выражал подозрительность и боязнь. За ним шел унгерновский толмач, грязноватый человек, Василий Борейшин.
— Здравствуй, лама, садись. Будь гостем, — сказал Унгерн. — Васька, переводи.
Он закрыл лицо руками и, качаясь, заговорил. Он говорил по-русски жестко, правильно, с глухим немецким акцентом.
— Я пришел в вашу страну для того, чтобы начать свое всемирное дело. Я сражаюсь против коммунистов, евреев и китайцев. За кровь и правду-истину. Я за то, чтобы дисциплина была крепкая, как при Фридрихе и императоре Павле. Васька, переведи. Я буддист, я буддист, потому что эта религия учит подчинению младшего старшему. Пусть замечает — я ношу монгольский княжеский халат. Переводи. У меня нет программы. Я восстанавливаю чистую кровь народов, завоевавших мир. Пусть монголы помогут взять мне Сибирь, пока они не перемерли от своих болезней. Стой! Этого не переводи, дурак.
На улицах второй день шла резня. Жестокие признаки бедствия заметны были повсюду. Раненая русская женщина лежала на площади. Оседланная лошадь топталась возле нее. В китайских домах было пусто и кое-где валялись мертвецы. Монголы, пробегавшие по улицам, боязливо скрывались за частоколы, подпирая ворота бревнами.
Горсточка евреев, оказавшаяся в Урге, была начисто истреблена, зарублена.
Щербатый унгерновец деловито объяснял бурятскому коннику: «Учись замечать еврея. У них и нос другой, душа и кровь другая. Как удостоверишься — руби!»
— А по мне, вы все одинаковы, — отвечал бурят, добивая еврейского старика, одетого в суконное пальто с каракулевым воротником.
Только зубной врач Рахиль Ильинична Зильберблан была оставлена в живых. Своим спасением она была обязана счастливому случаю: у Унгерна разболелись зубы. Каждый день она проходила под конвоем по страшной Урге, со своим черным вытертым, пахнущим лекарствами чемоданчиком. Казачьи офицеры называли ее «чудоспасенной зубврачихой».
Пока Зильберблан пугливо кипятила инструменты, Унгерн диктовал приказы. Порученец записывал их на грифельной доске.
— Голубева на лед, на неделю, под караул. Жену выпороть и в госпиталь!
По вечерам он гадал с буддийскими монахами. Над его палаткой была изображена тибетская свастика. Однажды ему сказали, что Матрена Толстая на приисках Дзун-Модо умеет предсказывать судьбу. Унгерн велел вызвать ее к прямому проводу. «Скажи, баба, победим ли мы?» — «Победишь, барин», — ответила гадалка.
Вскоре после этого Унгерн отменил институт расстрела и ввел палачей. Его телохранителями были восемнадцать японцев, на их халатах были нарисованы погоны прапорщиков.
— Ну вот, теперь я буду заниматься законодательством, — говорит Унгерн после обеда. Он влез с ногами на тахту и курит. Лицо его серо и заносчиво. Гнилые лошадиные зубы торчат из-под прокуренных, свисающих книзу усов.
Перед ним стоит Ивановский с папкой для бумаг. В ней лежат документы, приготовленные для доклада, и синяя книжка: «Хатха-Йога, индийская философия». Из нее он нарезает цитат для писем и воззваний барона, вставляя их без указания источника. Он мастер глубокомысленной ерунды.
— Нет, мы не будем заниматься законодательством, — говорит барон. — Я раздумал. Лучшие законы должны мне явиться во сне. Не правда ли, Ивановский, это оригинально, когда законы снятся. Приведи ко мне языка, захваченного возле Кяхты.
— Если он еще не успел умереть, Роман Федорович, — Говорил Ивановский.
Два забайкальских казака Вводят пленного партизана. Имя его Иннокентий, фамилия — Косов, он записан в отряде Щетинкина, отъехал в сторону от своих, наткнулся на барановцев, дрался, убил одного, ранил двоих и был схвачен.
— Как зовут? — спрашивает Унгерн.
— Не называет себя, Роман Федорович. Вероятно, Иван.
— Послушай, Иван! Хочу узнать у тебя: получили ли красные банды горные пушки, которые отгрузил иркутский совдеп?..
— Как же без пушек? Трудно с вашим братом без пушек! — отвечает партизан. На его добродушном сибирском лице горят рубцы, шрамы и кровоподтеки.
— Отвечай искренне, пунктуально. Как тебе известно, Унгерн никогда не шутил и не лгал.
— И я человек честный, — говорит партизан.
— Он, должно быть, черемис. Череп заострен, десны белые. Волжские народцы упрямы и глупы, как забор. Ну-ка, обучите его грамоте! Так. Покруче! Так. Хватит. Что ты мне сказал про пушки, я не расслышал?
— Ничего не скажу, — нехотя говорит Косов.
