«Собака сожрала луну…» — писал он и мгновенно вычеркивал эту строчку. Он знал истинную причину затмений. «Луна, двигаясь по орбите, попала в тень Земли…» — писал он, но тогда, на его взгляд, умирала поэзия. Он снова зачеркивал, писал, наклоняясь к лампе, пыхтел, ища из тьмы приходящих в голову слов тех единственно нужных, которые могли бы выразить блеск его новых чувств. Помучившись, он находил слово и, улыбаясь, наносил его на бумагу.
Он писал всю ночь, борясь и побеждая тибетское косноязычие, приводившее ему на память обесцвеченные сравнения и заученные слова.
Это была наша первая встреча с Содном-Пэлем.
Кобдо отличается от других губерний Монгольской народной республики светлой окраской рек, тополями и проломленными оградами забытых китайских хуторов.
Скачущие по степи отряды народных солдат с синими звездами на шапках, стада грузовых яков, автомобили Монголтранса, штукатуренные строения революционных школ, приземистые буддийские монастыри — все это среди громадных снеговых гор!
В немногих селениях находятся торговые пункты и канцелярии народного правительства. Окрестные пастухи охотно приходят сюда, покупают товары и разговаривают о пользе земледелия.
Впрочем, Кобдо — настоящая Монголия, и кобдоский дюрбет — точный слепок улан-баторского халхасца, несмотря на некоторое отличие в языке, внешности и характере. Что касается монастырской братии, то монахи везде монахи, и в Кобдо они еще более упрямы, чем где-либо. Бездельничая, они живут скупо и заводят себе женщин, не заботясь о молве, хотя отрицают существование семьи, когда в келью заходит какой-нибудь путник.
В марте у кобдоского монаха и лекаря Церен-Гомбодорчжи захворал воспалением легких десятилетний сын.
Когда он свалился, жалуясь на боль в правой стороне живота, Церен-Гомбодорчжи приказал дать ему настой из корней ежевики. Боль перекинулась на левую сторону. Тогда монах нацедил питье из «каменного отвара».
Церен-Гомбодорчжи был одним из уважаемых тибетских врачей города. Он был знатоком равновесия соков, рисовал желтым цветом почки, зеленым — желудок, выслушивал пульс в концах пальцев, утверждая, что человеческая мысль сосредоточена в сердце. Городским трусам он рекомендовал желчь собаки.
У него всегда можно было найти рога оленя, сурик, каломель и ртуть. На стенах его аптеки висели доски, поднесенные от благодарных пациентов:
«Тому, кто ушел, растаяв, вместе с хворью».
«Милостивому, мудрому мастеру мысли».
Болезнь сына не встревожила монаха. Он приказал своей сожительнице развесить амулеты. Она поспешно исполнила его приказание. Через два дня мальчик стал кричать на голос, требуя облегчения или смерти. Тогда отец развернул сорокатомную историю болезни, составленную Семба-ламой. Около ста похожих случаев были записаны в книге.
«Пульс левого мизинца напоминает бег мыши, цвет кожи возле сосков землисто-серый, боль давит на преграду сосудов и исчезает, встречаясь с болью спины. Крик быка сменяется шепотом сороки. Дыхание палит».
Церен-Гомбодорчжи надеялся на благополучный исход, применяя ледяные средства из главы Особоопасных.
Но когда болезнь скрючила маленькое тело ребенка и он замолк, сожительница монаха выбежала на улицу и стремглав кинулась в городскую больницу.
Русский врач Балашов, пятый год работавший на службе у монгольского правительства, сидел в амбулатории и вел прием. Седой, большелобый, потный, в наспех застегнутом белом халате, он выслушивал днем и вечером сотни больных, не считая вызовов в степь, — длинных ночных путешествий среди бурана и мглы. Старшая сестра больницы, женщина из племени олет, записывала в книгу чесотку, сифилис, простуды и раны, разъеденные горным ветром. Пациенты ждали очереди, оживленно крича о своих болезнях. Миновав ожидавших, мать вбежала в кабинет, где застегивал рубашку пожилой китаец.
Она потянула врача за собой, говоря:
— Дома умирает сын. Я прошу вас, иностранец!
Балашов пошел за орущей и рыдающей женщиной, удивляясь ее шумному горю, необычному для монголов.
Они вышли на узкую холмистую улицу, почти за городской чертой. Им попадались черные свиньи, похожие на курдючных овец, глинобитные харчевни, украшенные бутафорскими зонтиками, ворота оставленных китайских домов с картиной путешествия на небо и иероглифами над входом — некогда здесь был квартал китайских фирм Найма-Хото, разрушенный после революции 1911 года.
В комнате, где лежал мальчик, было темно. На табурете маленький деревянный божок сверкал своим полированным животом.
Церен-Гомбодорчжи сидел над изголовьем сына, с удивлением прислушиваясь к клокотанью в его груди.
— Откройте дверь, — сказал доктор Балашов, — больному нужен воздух и свет.
Лекарь ответил:
— Наша мысль придерживается другого взгляда. Ему нужна духота и бессолнечность. Отсутствие волнений и натуральный жар, охлаждаемый наружным снегом.
Доктор Балашов подошел к лежанке. Здесь лежал мальчик, сложив мокрые руки на одеяле, сшитом из цветных лоскутов. Волчок, на котором были начерчены брови, глаза и рот, валялся у ребенка в ногах.
Балашов прижал к его груди стетоскоп.
— Это ваш сын? — спросил он.
Монах ничего не ответил.
Женщина опустилась на колени и стала быстро раскачиваться, ударяясь волосами о ноги сына. Было нестерпимо слушать ее сумасшедшие вопли.
— Скажите ей, умоляю вас, врач из народной больницы, — вежливо попросил лекарь, — умоляю вас, втолкуйте ей, что мальчик еще останется жить.
— Я не думаю. Воспаление легких запущено. Это двустороннее воспаление. Вы поступали ложно, кладя ему лед на грудь и на спину.
Клокотанье в горле ребенка прекратилось. Он слегка застонал.
— Мать ребенка — ваша жена? Это сын ваш? — повторил вопрос врач Балашов.
— Она у меня стряпает, — привычно солгал монах, — а этот — от нее родился.
Доктор Балашов положил в карман стетоскоп и вышел из дома, официально кивнув хозяину. Он шел по бывшей Китайской улице и думал: «Лекарь позвал меня из желания доказать, что европейская медицина не всесильна. Но случись это несколько часов назад, мальчишку можно было бы спасти!»
Единственный фонарь, мигавший возле больницы, унылым огнем освещал глубокие лужи, быка, привязанного к частоколу, и поблекший бумажный зонт у китайской харчевни. Вскоре пошел дождь, толстой струей протекая сквозь соломенные навесы.
Поздний апрель — время простуд, гоньбы и торговли конями.
Молодой ученый-монгол, знаток автомобилизма и старинных текстов, сопровождал в качестве секретаря одного из министров Монгольской народной республики в поездке Улан-Батор — Кобдо.
Секретарь отмечал в тетради свои впечатления и мысли.
С его слов мы записали этот рассказ о путешествиях.
«Месяц на пользу народа и пастбищ!
Семнадцатого апреля мы выехали из Улан-Батора. С нами ехали чиновники правительства Надмод, Гомбосурун и Гончогчжаб, которого мы из-за болезни оставили потом в Цецерлике.
Погрузившись и подвязав запас горючего к бокам автомобилей, мы проехали через китайский Заходыр с его вечной грязью и лужами.
Был ранний час утра, и лотки продавцов еще не открывались.
У выезда из города министр сказал:
— Покидая столицу республики для трехмесячной поездки на запад, я испытываю печаль и радость передвижения, как все загонщики и пастухи.
Министр, как известно, в юности был пастухом.
Через семь дней и шесть ночей мы прибыли в Улясутай, бывшую ставку китайского губернатора. Эта часть пути прошла легко, не считая поломанного „воксхолла“, добравшегося до места с пробитым радиатором и сплющенными фарами.
Отдохнув одну ночь, мы выехали из Улясутая в Кобдо. Дорогой охотились на диких ослов. Убили несколько хуланов и одного бухуна для музея.
На Дургин-Нуре нашу машину остановила женщина, спрашивая о сыне, которого не видела пять лет.
— Скажите, где мой сын? Он уехал получать образование и обещал написать мне письмо, но он забыл меня.
Министр запомнил имя и адрес молодого человека и был огорчен таким невниманием к матери.
На тракте мы встречали многих людей, спрашивавших о родственниках, отправившихся в столицу.
За неделю пути до Кобдо мы свернули в Уланком и посетили племена олет, байтов, хотонцов и дюрбет.
В управлении Эмуно-Гобийского уезда нас пригласили на дюрбетскую пирушку, где гостям был подан целиком зажаренный бычок. Во время веселья мы видели дюрбетские танцы — очень медленные вначале и бешено-быстрые к середине. Вечер прошел оживленно и затянулся до полуночи.
Председатель уезда, бывший народный солдат, — прилежный и умный деятель. До армии он был погонщиком товарных обозов. Его уезд обилен стадами и продовольствием.
