2. Выстрел
Сумерки.
Полусвет.
Полутьма. Засыпает природа. Но выползают из нор пресмыкающиеся. Их так и называют: сумеречные.
По дороге в парк Юзек Дембовский зашел в вокзальный буфет. Он понимал, что поступает неосмотрительно, глупо, нарушает строжайшее указание Пшебыльского: являться только в самом крайнем случае. Все же зашел. Тайно надеялся: может быть, Пшебыльский передумал, нашел другой ход, освободит его от страшного, немыслимого поручения.
В буфете шумно: только что пришел варшавский поезд, и поговорить с буфетчиком не удалось. Пшебыльский молча, как незнакомому, налил Юзеку фужер коньяку, сердито протянул леденец.
Напрасны все призрачные надежды: ничего не изменилось. Надо идти в парк.
Паскудный мир! Лысый череп Пшебыльского, унылая морда официанта, чавканье любителей буфетных бутербродов — все казалось Юзеку омерзительным. С брезгливой миной осушив фужер, молча вышел.
На первых порах коньяк показался ему совсем слабым, словно плутоватый буфетчик разбавил его лимонадом. Но, подходя к парку, Юзек почувствовал в груди, в животе, в ногах приятную теплоту. Дома, фонари, прохожие, автомобили теперь стали призрачными, ненастоящими.
У входа в парк встретил даму, одетую слишком ярко для своих лет и такую худую, что даже как будто слышалось легкое позвякивание берцовых костей. В другое время Юзек не преминул бы вступить с дамой в; контакт, но, памятуя о предстоящем, воздержался, только причмокнул губами:
— О ля-ля!
Дама, посчитав, что дело сделано, проследовала в боковую аллею. И обманулась. Юзек пошел своей дорогой. Все же встреча настроила его на игривый лад. Помахивая тросточкой, он забормотал под нос песенку, слышанную от девочек, живших в веселом заведении пани Зоей в городе Бромберге.
Мама, я хоцу докто́ра!
Докто́р все мене позволить,
И не буду ниц я бо́леть.
Мама, я хоцу докто́ра!
Совсем он не такой дурак, каким считает его лысый святоша Пшебыльский. Никого убивать он не собирается. С какой стати? Чтобы попасть на виселицу? Как бы не так! С Элеонорой можно договориться полюбовно. Намекнуть, что Яна в Лондоне завербовали, что он привез секретное письмо и теперь в его руках. Только она может спасти Яна, если будет пай-девочкой и не станет спорить… Кто знает, как повернется дело. Может быть, ради Яна Элеонора пойдет на жертву. История знает немало таких примеров. Тогда он уедет с ней из города, а то и из Польши. Зачем Элеоноре связывать свою судьбу с Яном? Только одно его слово — и Яна посадят в кутузку как иностранного агента. Ей придется носить туда передачи. Небольшое удовольствие. А еще лучше, если бы Элеонора догадалась об обмане и не пришла. Ничего она о нем плохого не знает. Ведь молчала же столько лет…
Но крыса, поселившаяся в его сердце, только притаилась. Снова чувствует он ее зубы.
— А вдруг Пшебыльский сказал правду! Вдруг Элеонора все знает! Надо проверить. Обязательно проверить!
Белый мрамор обелиска на могиле Курбатова виден и в темноте. Юзек подошел к могиле. Цветы. Вся могила в цветах. Жена старается. Да и школьники взяли шефство над могилой. Следят за чистотой. По праздникам проводят здесь сборы, принимают какую-то присягу. Усмехнулся. Даже себе не хотел признаться, что завидует Курбатову и мертвому. Мертвый русский офицер близок людям. А он, живой, вынужден прозябать, дрожать в страхе, прятать глаза от родного отца, от родной матери. Вспомнил слова Пшебыльского: лучше быть живой собакой, чем мертвым львом. Живая собака… Нет, врете! Не собака!
Подошел к обелиску, постучал тросточкой о мрамор.
— Как лежится, пан майор, в чужой земле? В польской земле? — У опьяненного Юзека сердце стало мягким: — В конце концов, ты был неплохим парнем. Но кто тебя просил в Польшу? Кто?
Послышался шорох. Черт побери! Кто-то ходит. Еще услышит его болтовню.
В темной аллее голос Элеоноры:
— Янек, ты?
Пришла! Теперь Юзек был рад, что пришла Элеонора. Поговорит с нею еще раз. Последний раз! Чем он хуже Янека? Он моложе брата…
Элеонора вышла из темноты. В недоумении остановилась:
— Как ты сюда попал? Где Янек? Я получила его записку.
— Тебе писал я.
Даже в полутьме видно удивление на лице Элеоноры.
— Ты писал? А почерк Янека. — Элеонора развернула записку, подошла к фонарю. — Я не ошиблась — рука Янека. Ты подделал его почерк?
Юзек выхватил записку:
— Прости меня, Элеонора. Если бы я написал от своего имени, ты, конечно, не пришла бы. Ты избегаешь встреч со мной. Нам надо поговорить.
— Очень жаль, что ты пускаешься на такие уловки. Не ожидала.
— Не говори так строго. Я знаю — ты недолюбливаешь меня. Но сегодня я не буду говорить о своих чувствах к тебе. После возвращения Яна…
— Ты оказался плохим пророком.
— Но я так люблю тебя, Элеонора, — и дотронулся до ее руки. Элеонора отдернула руку.
— Я запретила тебе говорить о любви. Если ты вызвал меня только для этого, то я сейчас же уйду. — И пошла по аллее, ведущей в город.
— Постой, постой! — шел сзади Юзек. — Честное слово будет важный разговор. Я хотел спросить тебя, рассказывала ли ты кому-нибудь о том, как жили мы в лагере перемещенных лиц.
Элеонора остановилась: она не ждала такого вопроса. Война, оккупация, лагеря — все осталось далеко позади. Не хотелось вспоминать прошлое: слишком больно.
— Почему тебя это интересует? Если у тебя чистая совесть, то тебе нечего бояться.
Коньяк, выпитый в вокзальном буфете, страх, не проходящий ни днем ни ночью, ноющий зуд неразделенной, отвергнутой любви — все смешалось, перепуталось:
— Намек? Мне надоели намеки. Говори, что ты знаешь?
— Такой тон! Я ухожу…
— Лучше скажи, что ты знаешь о моей жизни в лагере. — Теперь в голосе Юзека не было ни вкрадчивости, ни покорности. — Только я могу спасти Янека.
— От кого ты будешь его спасать? От своих дружков, с которыми шушукался в лагере, а теперь шляешься по пивным? От них?
— Не оскорбляй патриотов, идущих на все ради родины, ради священной польской земли!
Элеонора хорошо знала таких патриотов. Во время войны они сотрудничали с гитлеровцами. А когда Советская Армия освободила Польшу, вылезли на белый свет. Путаются под ногами, ругают русских… И Юзек называет их патриотами!
— Патриоты строят Варшаву, осваивают новые земли на Одере и Нейсе, добывают уголь, перевыполняют планы. Твои же друзья оплакивают Миколайчика, слушают «Голос Америки» и, как трупы, заражают воздух. Они хотят сыграть мазурку Венявского на костях польского народа. — Ненависть душила Элеонору. — Они подлецы, твои друзья!
Коньяк, как и мина, может быть замедленного действия. Просочившись в душу, он всю ее залил огнем.
— Замолчи! Ты поплатишься за такие слова!
Много пережила за годы войны польская женщина; Но гордость в ее плоти, в ее крови. Блестят гневные глаза Элеоноры.
— Ты угрожаешь мне? Сегодня же расскажу Янеку и Станиславу, к каким гнусным средствам ты прибегаешь. Я молчала, чтобы не ссорить вас. Но и моему терпению пришел конец. Еще в лагере, еще…
Юзек вплотную подошел к Элеоноре:
— Договаривай!
Элеонора испугалась. Только раз в жизни она видела такие глаза. Надсмотрщик в лагере бил плетью русскую женщину, кричавшую: «Будьте вы прокляты!» У надсмотрщика были такие же пустые, остановившиеся, ничего не видящие глаза.
— Что ты задумал? Я ухожу!
— Не уйдешь! Договаривай! — Юзек стоял рядом, но она видела только его пустые зеленые глаза, остановившиеся, как у мертвеца. В них была угроза и страх. — Договаривай! Что в лагере?
Юзек помнил, что в его кармане лежит пистолет со смешным названием «ТТ». Какой тяжелый пистолет. Он давит на сердце. Всучил Пшебыльский. Старый провокатор. Но теперь-то он ошибся. Юзек не будет стрелять. Он не дурак. Ни за что! Надо только припугнуть Элеонору. Слегка припугнуть, и она станет сговорчивей, как все женщины. Только припугнуть…
Элеонора смотрела в пустые, остановившиеся глаза Юзека. Увидела его руку. Дрожащую, неуверенную. В ней пистолет. Черный, с коротким дулом, опущенным вниз. Медленно поднимается пистолет. Маленький кружок описывает в воздухе зигзаги. Смотрит ей в грудь.
Элеонора бросалась к Юзеку, схватила за руку. Что-то произошло. Внезапно. Мгновенно. Белый обелиск на могиле, фонарь, дальняя звезда над шахтной вышкой взметнулись вверх и остановились над головой… В наступившей тьме нарастал густой, все поглощающий шум, словно открылись гигантские шлюзы и хлынувшая черная вода заливает мир. Но вот и шум прекратился, и осталась только тьма.
Шипек шел со смены и по пути домой сделал кратковременную остановку на улице Костюшко, где в подвальчике приютилась тихая пияльня с заманчивой вывеской:
