«Стоп! Пиво и сироп!»
После скверной истории в привокзальном буфете Шипек больше туда не заглядывал. Ему и смотреть было противно на лысую башку недобитка Пшебыльского. Даже добрая польская старка из его высохших рук колом: стала бы в горле. Другое дело пияльня в подвальчике. Буфетчик свой парень. До войны был шахтером, с фронта вернулся без ноги. С ним и выпить можно, и добрым словом перемолвиться.
Употребив обычную порцию (жене говорил — сто, друзьям — двести, пил — триста) и рассказав буфетчику занятную байку о старом ксендзе и его молодой служанке, Шипек вышел на улицу и по многолетней привычке пошел домой через парк. Главная прелесть такого маршрута заключалась в полной свободе действий. Есть охота — пой, нет — рассуждай вслух на любую тему внешней или внутренней политики. Никто не будет укорять, травить мораль, кричать: «Безобразие, куда милиция смотрит?»
— Что мне милиция! Я сам себе милиция! — В доказательство того, что он человек вольный и вправе делать все, что заблагорассудится, Шипек запел любимую песню, которой уже лет сорок отдавал предпочтение перед всеми другими произведениями вокального жанра. За давностью лет Шипек запамятовал: слышал ли он где эту песню или сам сложил ее в минуту веселья, что, впрочем, никакого значения не имело — песня была хорошая.
Ты налей мне чарку,
Не жалей, шинкарка,
Проводи в дорогу,
Не гордись,
С перцем выпью старки,
Станет сердцу жарко,
Хороша, ей-богу,
Наша жизнь.
Выстрел грянул внезапно и совсем близко, вроде за тем вон темным кустом. Шипек остановился:
— Чет-нечет! Кто поднял пальбу? Да еще в парке! Отдохнуть культурно не дают.
По своей натуре Шипек был человек интересующийся. Все его интересовало в жизни: прения в американском конгрессе, события в Гватемале, жизнь зубров в Беловежской пуще, проблемы борьбы с раком, происхождение каналов на Марсе… Но больше всего, естественно, его интересовало все, что касалось шахты, на которой он работал, дома, в котором жил, улиц, по которым ходил.
Выстрел в парке не мог оставить Шипека равнодушным, и он опрометью бросился сквозь кусты, благо был в шахтерском обмундировании.
Шагах в пяти от него метнулся и исчез в темноте человек. Будто знакомый. Но размышлять и вглядываться не было времени. Шипек выбежал на площадку к могиле. На темном песке — белое пятно. Два прыжка — и на его руках мертвая Элеонора.
Еще минуту назад Шипек был пьян. Он пел о шинкарке, о старке, о том, как хороша и весела жизнь. Теперь он был трезв. Он держал на руках труп молодой женщины и озирался по сторонам. Надо бы побежать и догнать того человека, что метнулся в кусты. Верно, он убийца. А Элеонора? Как ее оставишь? Может быть, есть еще надежда? Шипек закричал хриплым, в шахтах застуженным, в буфетах проспиртованным голосом:
— Люди! Помогите!
Первый, кого Екатерина Михайловна встретила, войдя в дом Дембовских, был Ян. В недоумении остановилась:
— Вы?
— Я! Что вас удивляет?
— Элеонора получила вашу записку и пошла…
— Мою записку? Какую записку?
— Она сама была удивлена, что вы ей написали и назначили свидание в парке.
Ян нахмурился. Одно за другим: лондонское письмо. Лысоголовый буфетчик. Портной. Записка. Со всех сторон раковыми метастазами тянулось к нему темное, враждебное.
— Где Элеонора? Я не писал записок!
Испугалась и Екатерина Михайловна:
— Идите скорее в парк.
— Прошу вас, расскажите все Станиславу, отцу, — уже на бегу крикнул Ян.
Он бежал по темному парку мимо молчаливых спящих деревьев, притаившихся кустов. Тихо. Пусто. Вдруг, приглушенный расстоянием, рванулся выстрел.
Предчувствие сменилось убеждением: беда! С губ, пересохших от волнения, срывалось:
— Элеонора! Где ты? Элеонора!
У белого обелиска склонившаяся к земле фигура.
— Элеонора?
Человек приподнялся, зашептал:
— Свят, свят! Дева Мария!
— Кто здесь?
— Я! Шипек!
— Что ты здесь делаешь? Кто стрелял? Где Элеонора?
— Бедная девочка!
Только теперь Ян увидел на земле белое пятно платья. Упал на колени, обхватил руками голову Элеоноры. Почувствовал холод мертвого лба.
Прибежали Феликс, Станислав, Ванда, Екатерина Михайловна… Ян все стоял на коленях.
Кто-то помчался за доктором. Кому-то угрожал, матерясь, Шипек. Отец что-то шептал, опустив голову…
А он все стоял на коленях.
Вот и окончилась твоя тишина, Ян Дембовский! Ты хотел получить ее как награду за столько лет бед и скитаний. Когда вернулся на родину, думал: все плохое позади, как позади за бортом парохода оставались пенистые волны, как оставался за вагонным стеклом паровозный дым. Думал: ничто не встанет между тобой и Элеонорой, между тобой и родиной. Хотел тишины и покоя. Только тишины и покоя! А тут кровь. И смерть!
Поднялся с колен. Лицо измученное, старое:
— Я виноват в ее смерти. В меня стреляли!
Запыхавшийся, испуганный прибежал Юзек. Глаза метались по кустам, по деревьям, по темному небу. Только на убитой не могли остановиться.
— Какое несчастье! Ужас!
Станислав проговорил тихо:
— Убита у могилы русского. Надо немедленно сообщить органам госбезопасности.
То, что воспринималось как несчастный случай, как личное горе, после слов Станислава приобрело новый грозный смысл.
— Ты думаешь, что… — голос Феликса Дембовского пресекся. — Не может быть!
— У Элеоноры не было врагов.
Хорошо, что темно и не видно лица Юзека. Куда девался кураж, с каким он совсем недавно шел сюда, напевая песенку веселых девочек из заведения пани Зоси. Твердил, как заклятие:
— Врача! Скорей врача! — а сам не трогался с места. Боялся — только шагнет и не выдержит, побежит и вое догадаются: он убийца.
Подозрения Станислава показались Яну неосновательными. Зачем везде видеть козни врагов. Кому нужна жизнь Элеоноры? Империалистам? Заправилам НАТО?
— Кому она мешала?
— Тем, кому мешает отец. Кому мешаю я. Кому — я уверен — будешь мешать и ты.
— Что это? — Ванда подняла с земли пистолет.
Станислав сразу определил: русский. Такой пистолет — ТТ — был и у него. Теперь он не сомневался. Отвел Ванду в сторону:
— Беги в безпеку к товарищу Галиньскому. Скажи, что я прошу его сейчас же сюда прийти.
Лицо у Яна больное, старое. Неужели прав Станислав? Неужели борьба, что бушует в мире, прошла и через его сердце? Как жестоко и несправедливо! Он вышел из игры. Разве бьют лежачего? Холодная война! Какая же она холодная, если льется горячая кровь?
Станислав взял брата за руку:
— Держись, Янек! Держись, солдат! Будь, как на войне!
Станислав говорил:
— Я понимаю, Янек, что твою боль ничем нельзя заглушить. Нет таких лекарств. Надо перестрадать, пережить. Помню, в бою был убит мой товарищ, мой друг, моя любовь. В ту ночь мне показалось, что все кончилось в моей жизни. Но утром надо было идти снова в бой, и я пересилил себя. Долг звал жить и бороться. — Станислав долго закуривал (не так просто ворошить старое). — Ты думаешь, я забыл ее? Она всегда со мною. Смотрю, как сходят с конвейера наши новые тракторы, смотрю на доменные печи Силезии, на наших славных ребятишек, на составы с углем, на колосящиеся нивы и думаю: как бы Христина радовалась нашей победе, нашему счастью. Но память о ней не мешает мне жить, работать, бороться. Ты столько лет жил среди врагов Польши. Жил среди них и не видел их. Они отняли у тебя лучшие годы жизни, затуманили твой мозг. Они покупали твою кровь, хотели воспитать из тебя предателя. Преступные генералы и продажные политики втянули вас в чужое ярмо. Теперь с прошлым покончено. Начинай новую жизнь, Янек. Только будь осторожен. Ты был за границей, и это могут попытаться использовать наши враги.
Конечно, в словах Станислава есть доля правды. И насчет продажных политиков, и о лучших годах жизни. И о бдительности. Разве история с портным не самая настоящая провокация. Почему он сразу не рассказал о ней Станиславу, отцу?
— Меня тревожит Юзек, — словно догадался о мыслях брата Станислав. — Не нравится мне, что он не работает, целыми днями шляется бог знает где и с кем.
Ян проговорил неуверенно:
— Да, он переменился.
— Был в лагере перемещенных лиц. Все могло случиться.
— Видишь ли, несколько дней назад Юзек дал мне адрес одного портного…
Как всегда, вихрем в комнату влетела Ванда:
— Мальчики! Приехали Екатерина Михайловна и Петр. Хотят с вами поговорить. Срочно! Они у мамы.
— Идем! — поднялся Станислав. — Так что за история с портным? Рассказывай.
