- Окончательное.
- Примем к сведению, — усмехнулся Рогачев и, нахлобучив шапку, громко стуча сапогами, покинул амбулаторию.
После окончания приема больных Лещенко счел нужным вызвать к себе Ольгу Земскову.
Она явилась, как всегда краснощекая, со смеющимися плутоватыми глазами, остановилась у порога, перебирая пальцами каемку платка. Взглянув на нее, Лещенко понял, что Ольге уже известно, зачем позвали ее сюда, и она лишь делает вид, будто ничего не знает.
- Вы знаете, зачем я позвал вас, Земскова? — спросил он, не смотря на нее и чувствуя некоторую неловкость.
- А откуда мне знать, Евгений Александрович? — нараспев сказала она, продолжая перебирать каемку платка.
- Вы Рогачева знаете?
Она вспыхнула, отвела взгляд в сторону.
- Знаю.
- Объясните, пожалуйста, чем вы могли вызвать неудовольствие больного двора?
- А какое такое неудовольствие?
- На вас жалуются.
- Это кто ж такой жалуется? Уж не он ли?
- Рогачев.
- На меня?
Лещенко нахмурился.
- Я уже сказал, что на вас.
- На что ж он жалуется?
- Он требует, чтобы вы больше не пекли хлеб.
- Это как же? — быстро и в сердцах спросила она.
- Об этом-то я и хочу спросить вас, — и он скользнул по ней холодным начальническим взглядом.
- Ишь ты, — усмехнулась она язвительно, — на какое нахальство человек пошел.
- Он говорит, будто вы такая же, как все больные. Что это значит?
- А откуда, Евгений Александрович, я знаю, разве залезешь к нему в мысли? Сдурел, должно быть, не иначе. А ежели вы, доктор, сумлеваетесь, то могу хоть сейчас раздеться… Пожалуйста, осмотрите, поди намедни сами свидетельствовали, видели, какая я…
- В этом я не сомневаюсь, — пожал плечами Лещенко, — но я должен предупредить вас, товарищ Земскова, совершенно серьезно, что вам следует вести себя осторожно, особенно с больными… Вы должны сами понимать.
- А я разве как? Разве я не понимаю, — обиделась она, — а ежели этот хамлет зачинает меня порочить, то я найду на него, пса, управу, пусть не форсит умом да тем, что грамотный и его унять никто не может… Я ему, поди, не подвластная какая… Это он вымещает мне, окаянный… Вы-то, может, не знаете, а я знаю…
- Хорошо, — прервал ее Лещенко, можете идти, только смотрите: будьте осторожней, — и погрозил ей пальцем — Узнаю, Сергею Павловичу доложу…
Можете идти.
Земскова вышла взволнованная.
- Вот идол навязался на мою голову, — слышался ее голос в коридоре. — И как это только слушают таких нахальных людей. — Она говорила нарочно громко — для Лещенко, — пусть начальство, мол, убедится, что она стала жертвой чьей-то интриги.
Но Лещенко отлично понимал, в чем тут дело.
После того как Рогачев покинул амбулаторию, Аннушка, обладавшая способностью узнавать всю подноготную каждого происшествия как на больном, так и на здоровом дворах, от которой не ускользала ни одна интрига, особенно любовного порядка, намеками и полунамеками рассказала Лещенко вчерашнее приключение в пекарне.
Поведение Земсковой было известно не только обитателям здорового, но и больного двора. Было известно, что она живет с трактористом Чижовым, который шесть месяцев назад был признан комиссией внешне здоровым. Чижов заведовал сейчас лепрозорной электрической станцией, которая, как и другие предприятия, вроде кухни, пекарни, продуктовых складов, помещалась на здоровом дворе.
И вот вчера, в пекарне, Чижова и Олю застали врасплох Рогачев и Ефим Земсков — муж Оли, тот и другой прокаженные. Чижов тотчас же убежал к своей машине, а Ольга осталась лицом к лицу с Рогачевым и мужем.
Земсков обладал кротким и добрым характером; он необычайно был предан Ольге и любил ее редкой, замечательной любовью. Сама Ольга рассказывала о проявлении изумительного самопожертвования и любви Земскова еще в то время, когда она обнаружила у себя первые узлы проказы.
Ефим тогда был здоров, и ни за что не хотел расстаться с любимой женой и, чтобы избежать разлуки, прибегнул к необычайной, впоследствии поразившей всех, мере.
Стремясь во что бы то ни стало попасть в лепрозорий вместе с женой, он "навел на себя" язвы. Как и чем он наводил их — неизвестно, но когда обоих супругов доставили в лепрозорий, Ефима, как и Ольгу, признали за прокаженного — так искусно симулировал он проказу. В тот день, когда они прибыли (это было лет пять назад), доктор Туркеев принимал партию больных, присланных откуда-то с Севера. Работы было много. Он исследовал Ольгу, осмотрел, выслушал, а когда очередь дошла до Ефима, Сергей Павлович ограничился только беглым внешним осмотром да показаниями самого больного.
Он решил: если проказой больна жена, то в муже сомнений не может быть, тем более, что все характерные признаки налицо, к тому же сам больной не сомневался в своем заболевании. Их поместили на больном дворе, в одной комнате. Месяца через два искусственно вызванные язвы стали, разумеется, заживать, а спустя некоторое время Земсков был совершенно здоров. Наоборот, дела Ольги шли худо. Узлы на лице начали вскрываться, болезнь обострялась, но Земсков не унывал. Он не отходил от нее ни на шаг и был страшно счастлив, что ему удалось "обмануть судьбу", остаться при Оленьке.
Через год, когда у Ольги началось улучшение, Земсков с удивлением обнаружил у себя на лице два узелка. Это была уже настоящая проказа. Но он не пал духом. Наоборот, болезнь точно пробудила в нем новую энергию. "Теперь ей не так тяжело придется… Глядя на меня, Оленька теперь будет радоваться — не она одна прокаженная, а и я. Теперь мы с ней вдвоем, и меня не удалят".
Так говорил он всем, по-видимому нисколько не опечаленный своим заболеванием.
Узнав всю эту историю, доктор Туркеев вознегодовал. Но делать уже было нечего. Ошибка допущена — ее не поправить. С этого момента он и поставил себе навсегда правило — не принимать больных до тех пор, пока не убедит его микроскоп.
Еще через два с половиной года Ольга была здорова, а Земсков чувствовал себя хуже и хуже. На лице появились язвы, пальцы стали гнить, брови выпали, мочки отвисли и потемнели. Ольгу перевели на здоровый двор, определили на должность заведующей пекарней.
Но Земсков не унывал: пока Ольга с ним — ему все нипочем… лишь бы она радовалась… А глядя на нее, и он порадуется… Правда, когда она перебиралась с больного двора, он немного расстроился: все-таки тяжело оставаться одному… Но скоро успокоился: ведь теперь его женушка среди здоровых, она будет приходить к нему в гости, она ведь по-прежнему останется с ним, и поможет, и приласкает, и ободрит, когда придется…
"Главное, ты обо мне не беспокойся (хотя Оленька не особенно беспокоилась о нем!), главное себя береги", — говорил он, провожая ее до аллейки.
А когда по здоровому двору поползли о ней слухи, он страшно ожесточился против тех, кто распускал их, отчаянно защищал честь жены и не допускал мысли, чтобы с нею могла случиться "этакая срамота"… Однако спустя некоторое время Земсков все-таки убедился: люди говорят правду. Он поверил и присмирел. С тех пор Рогачев приобрел странное влияние на Земскова, не понимавшего, что тот старался вернуть ее на больной двор вовсе не ради него.
На следующий день после того, как Рогачев явился в амбулаторию, Вера Максимовна посетила, по обыкновению, больной двор. Зашла к Уткиным — узнать, как они себя чувствуют после отъезда Любочки. Оказалось — не так уж плохо.
Авдотья продолжала еще вздыхать, но первое чувство разлуки, видимо, улеглось. Уткины теперь уже сами доказывали, что Любочку непременно надо было «отдать» в город.
- Ведь вот характер какой, — говорила Авдотья, — все кажется, будто откроет дверь, вбежит, засмеется… Мама, сделай кита! Или посмотришь в угол, и кажется, будто она там, с куклами… А потом как вспомнишь… — и умолкла, вытирая слезы. Добавила:- Что ж, так, значит, надо… Теперь хоть сердце покойнее, хоть знать буду, что целой останется. Да чего вы стоите?
Садитесь, Вера Максимовна, дорогая… Спасибо, милая, за Любочку… Слава богу, хоть ее-то минет такая чаша…
И опять беззвучно заплакала.
А Федор выглядел совсем именинником. Было заметно, что он переживает большую радость: ведь здоровый ребенок избавился наконец от вечной опасности! Он уже не сидел, как всегда, угрюмо глядя через синие очки на пол, а, примостившись у окна, что-то мастерил из дощечек.
У Афеногеновых Веру Максимовну встретили так же приветливо, Фрося хлопотала у керосинки, муж отсутствовал. В углу, как всегда, стояла беленькая Аришина кроватка.
- Мой — то, — встретила Веру Максимовну Фрося, — все собирается порубить кроватку — не хочет расстраиваться. А мне жалко, как посмотрю, так и плачу.
А он сердится. Пусть стоит, ведь не мешает… Не умерла же Аришенька наша!..
Ведь хуже, если бы умерла или заболела, избави господь… Теперь хоть от сердца отлегло… А то каждый раз, как начнешь купать, так и ищешь — не показалось ли чего?.. Увидишь пятнышко — сердце так и оборвется… Теперь хоть знать буду: избавилась Аришенька. Всю ночку не спала. И признаться, Вера Максимовна, — посмотрела она на нее смущенно, — ведь недовольна была вами. Вот, думала, и вы тоже в такой комиссии… А потом одумалась. Как же иначе?
