Пока Иван Михайлович ходил по пахоте, тут и там ковыряя землю носком сапога, ребята стояли у тракторов в напряжении, словно сейчас должно было произойти нечто необыкновенное. У Андрея шапка набекрень, глаза блестят. Наконец-то! Пашка, напротив, насуплен и испуган. Парень достаточно наслышан о том, что урожай всецело находится в руках сельского механизатора. Об этом не один раз на дню напоминает Журавлев. Но вот подошел Пашка вплотную к этой самой ответственности и боязно ему: а вдруг да оплошает он где, сделает не так, как полагается по древней хлеборобской науке. Эта боязливость сейчас проступает на скуластом конопатом Пашкином лице, она в темных глазах, прикрытых пухом бровей, в плотно сжатых губах…
Сложный человек, этот маленький Пашка Ившин. Тяжело дается ему перелом от безотцовского детства к возрослости. Однажды прошлой осенью пришел к ним домой Журавлев и без всякого зачина сказал, что надо ехать Пашке в училище, учиться на тракториста. Мать неизвестно отчего заревела. Волчонком глядел Пашка на Журавлева, уже готовый к бунту, к непослушанию. Но вот Иван Михайлович подошел к нему и погладил вихры теплой рукой. Не выдержал Пашка, выскочил вон из избы… Когда кончилась учеба на курсах, Журавлев пришел опять — теперь уже с приглашением в звено. «Не буду я с тобой работать!» — закричал тогда Пашка сам не зная почему. «Будешь, Павел, будешь, — ответил Журавлев. — Нам с тобой, Павел, хлеб выпало растить и людей этим хлебом кормить. Самое святое дело. А ты — брыкаешься». И опять потрепал Пашку шершавой широкой ладонью. Пашка съежился, втянул голову в плечи и боялся поднять глаза…
Иван Михайлович вернулся, отер сапоги пучком жухлой прошлогодней травы. Весело глянул на ребят.
— Ну, двинулись, елки зеленые… За боронами поглядывайте. У тракториста голова на шарнирах должна быть. Вперед, назад, влево, вправо. Все примечай-замечай.
Он легко вскочил на гусеницу, влез в кабину, включил скорость. Сцепки борон запрыгали по бороздам, на серый фон подсохшей пахоты лег широкий черный след…
А на другой день, спрямляя дорогу, Андрюша заперся в болото, еле двумя тракторами выдернули. Иван Михайлович ругаться сразу:
— Спал, что ли? Вот работничек, елки зеленые! Ну, чего загундел, чего? Вытри слезы, а то увидит кто.
Пока с Андрюшкой воевал, Пашка заглушил трактор и построполил домой. Иван Михайлович на мотоцикле кинулся догонять, у самой деревни перехватил. Привез назад соколика, загнал в будку отдыхать. С час прошло — бежит к нему Пашка и просит никому не говорить, что не хватило у него силы на полный день.
Через два дня Антон и Витька в ночную смену не вышли. Именины праздновали. Федор, не дождавшись сменщика, посидел в будке, покурил, смолотил горбушку хлеба с родниковой водой и опять пошел к трактору. Иван Михайлович тоже остался.
Антон прибежал на заре. Виноват, прости… Иван Михайлович молчал и делал вид, что с таким паршивым человеком ему и разговаривать тошно. Антон ходил вокруг, в глаза заглядывал.
— Что, елки зеленые, нагулялся? — наконец-то начал Журавлев. — Какая ж вера тебе после этого? Мы ж с тобой теперь не сами по себе, а в коллективе. Ты хоть понимаешь, что это такое? Нет, ты все понимаешь, все знаешь. Это дурь из тебя прет! Значит, пускай все будут за тебя, а ты — ни за кого. Так?
Молчит Антон, в землю глядит.
Витьку мать утром за руку привела. Я не я, герой да и только.
Антон, вину заглаживая, сделал две нормы. Обозлился парень. На себя, на Журавлева, на всех… Еще зимой, прослышав, что Журавлев организует какую-то исправительную что ли бригаду, отец Антона, Кондрат Федорович, однажды поздно вечером пришел к Журавлеву.
— Иван Михайлович, ты уж не выдавай меня, что был я тут. Возьми моего шалопая к себе. Жизни я уж не рад с ним. До армии грешил, думал, армия на путь направит, а все одно каким был, таким вернулся. Захочет — гору своротит, а не захотел — хоть ты сдохни, а рукой не шевельнет. Водку попивать начал, гитару завел. В меня дурака удался, вылитый. Только ты ради всего не проговорись про меня…
Все в точности получается. Захотел работать — погонять не надо. За смену ни одного перекура не сделал, а две нормы выдал. Не успел Иван Михайлович похвалить Антона, а Валерка тут как тут:
— Ты, дядя Ваня, лучше глянул бы на качество Антоновой работенки. Огрех на огрехе и огрехом погоняет.
— Ах ты, нечистая сила! — тут же завелся Журавлев. — Руки-ноги пообрывать!
И бегом на тот клин, где Антон боронил. Ничего, все ладно сделано. Но пока, чертыхаясь, вернулся к будке, у Витьки и Антона по синяку возникло. Это Федор на свой манер объяснил им, что такое коллектив и что такое трудовая дисциплина.
А потом Антон и Сашка вдруг засобирались в Сибирь ехать.
Худо ли, бедно ли, а дело шло. Сперва кормовые посеяли, потом взялись за пшеницу. Но тут опять подули северные ветры, нагнали сумрачных туч. Так продолжалось дней пять. Пролившись холодным дождем, тучи рассеялись, и солнце засияло ярко и жарко.
В первых числах мая незасеянным оставалось последнее поле — Заячий лог. Большое поле, низинное. По утрянке Журавлев из конца в конец прошел его, намотав на сапоги по пуду грязи, вернулся на табор расстроенный.
— Сыро, елки зеленые, — объявил он. — Ногу земля не держит… Дуй-ка, Валерий, за агрономом, а мы покуда передых небольшой сделаем.
Валерка завел мотоцикл и умчался искать агронома. Иван Михайлович покурил на порожке будки и прилег на широкие нары вздремнуть полчаса. Сморил его многодневный недосып. Знал ведь, что не мед будет, готовил себя к этому, но то была лишь теория, а практика оказалась куда сложней.
— Лафа, ребятки! — обрадовался Антон перерыву. — Выставим против сил природы наше умение забивать «козла».
Он на цыпочках сходил в будку и вынес домино. Играть сели у большого железного ящика, заменяющего стол. Федор от домино отказался, нашел себе другое занятие — резать узор на гладком таловом прутике.
— Ивану Михайловичу подарок готовишь? Ничего, хорошая будет палочка для битья непослушных мальчиков, — между прочим заметил Антон и начал вести «козлячий» счет; — Четыре-три… Три-пять… А этот дупель откуда взялся? Ишь, какой глазастый! Прижмем-ка его пустышкой.
Хоть азартны слова Антона, но костяшки домино он выставляет осторожно, без стука. Боится разбудить Журавлева: тот живо найдет всем работу.
— Как другим, не знаю, а мне лично эти остановочки не нравятся, — скорбно заметил Сашка Порогин.
Это долговязый парень с давно не стриженными вихрами. Характером как и Антон. Тоже настырный, упрямый, злой до работы, если она по душе, но тяжел на подъем без настроения.
В прошлом году по всему выходило Сашке быть студентом института. Но пока сдавал экзамены, дома меж родителями случился крупный скандал с разводом. Отец покидал в чемодан кое-какое барахлишко, хлопнул дверью и пропал в неизвестном направлении, оставив, кроме Сашки, еще тройку малышни. Пришлось Сашке возвращаться в Журавли и стать во главе осиротевшего семейства. Осень и ползимы развозил корма по фермам, а там Иван Михайлович приспел со своим звеном. Сперва Сашка отделывался шуточками-прибауточками, но стоило Антону согласиться, как и он потянулся.
— И долго это будет продолжаться? — ноет теперь Сашка.
— Ничего, Сашок, пара дней — и конец, — успокаивает его Антон. — Мы уедем к северным оленям, прощевайте наши Журавли!
— Ну, засуетились! — благодушно тянет Федор. Его крупное и круглое лицо выражает полнейшее равнодушие ко всему белому свету. Похож Федор Коровин на упитанного медведя, одетого в телогрейку и клетчатый картуз. — То-то радости по Сибири будет, — продолжил Федор после долгой паузы. — Антон и Санька прибыли, здрасте, дорогие!
— Ничего, ничего! — хорохорится Антон. — Мы еще посмотрим, кому какая радость выпадет. Вот засеваем последний гектар… Для любопытных и недоверчивых могу прочитать свежее братухино письмо, — Антон добыл из кармана замызганный мятый конверт. — Всем полезно знать, какие дела творятся теперь в якутской дальней стороне… Значит, здравствуй, Антошка, пишут тебе твой братан Николай и жена его Полина, а также сын наш Васька… Дальше идут дела семейные, а главное вот что. Ты спрашиваешь, Антон, какая тут жизнь и работа какая? В общем ничего, хотя сам ты знаешь, как приходится нашему брату шоферу на здешних дорогах да плюс мороз. За просто так никто нигде пять сотен в месяц платить не будет. Если надумал серьезно, то приезжай, но все же я бы посоветовал… Ну, это опять семейные дела.
— От себя не уедешь, — опять тянет Федор. — Чем тут плохо?
— Сравнил! — Антон даже обиделся. — Большая голова у тебя, Федька, а понять не можешь.
— Где уж нам, — ухмыльнулся Федор.
— Последний гектар ждете? — у Андрюшки, как у отца, глаза делаются узенькими щелочками. — А убирать кто будет? Предатели вы!
