На второй или третий день патрулирования Домрачев предлагал лейтенанту отдохнуть, пропустить один дневной рейс, но Кудрявцев, удивленно на него глянув, отказался оставить пост, и рыбоинспектор больше не навязывал ему своих предложений. Закралась ему в голову мысль, что лейтенантик не совсем доверяет ему — рыбоинспектору Домрачеву.
А тут случился у них разговор. Он, Семен Домрачев, завел его нарочно, чтобы мысли лейтенанта прощупать. Начал Семен издалека.: приходилось ли лейтенанту на путинах бывать или дело иметь с браконьерами; опросил еще он, жил ли тот когда-нибудь в деревне или все в городе.
Лейтенант в подробностях все обсказал, как человек, которому таить нечего, и вполне откровенно и по-простому.
А потом Домрачев сказал:
— А вот мы здесь, на Амуре, с пеленок. И рыбу, кету ту же, с пеленок ловим.
И тоже откровенно думку свою высказал самую болючую: мол, если бы ловили кету с умом, а не хапали, то и кетовых стад, гляди, не убавилось бы. И все же он, Домрачев, тех, кто здесь, на Амуре, правила лова нарушает, не премиями бы награждал, а судил бы как браконьеров. По всей строгости.
И тогда лейтенант высказался, глазки прищурив:
— Странная у вас тенденция, Семен Никитович…
— А чего странного? Или неправда, что рыбу поизловили, зверя постреляли? Чем жить-то будем? Чем? Вот и вся тенденция.
Тенденция… И сказал-то, как будто он, Семен Домрачев, враг какой, с угрозой сказал, глазом недобро сверкнул.
Потом Домрачев ругал себя за то, что не сдержался со своими думами, весь наружу — голяком выскочил перед незнакомым человеком. Кто его знает… И он стал молчаливее прежнего и на вопросы лейтенанта Кудрявцева отвечал коротко. И на Самойловну цыкнул, когда она разговорилась про то, как пробили камнем лодку, и про Степку Лукьянова сказала, что браконьер, мол, он. И камень — его рук дело.
Цыкнул Домрачев на жену, а сам подумал, права баба, подивился только, откуда ей-то все известно. И потом еще подумал, что Степка рано или поздно на тоню пойдет. Только на какую и когда? Вот вопрос. И еще закавыка — лейтенант. Не хотел Домрачев, чтобы лейтенант был свидетелем этой встречи. Этой или другой — разве сейчас заранее угадаешь, кто сорвется?
Бато Киле с вечера спалось плохо. Нахлынули вдруг воспоминания. Видел он себя то совсем молодым парнем, мальчиком, то отцом большого семейства, стариком, но стариком еще крепким. Он видел себя в лодке, тянущим сеть из воды. И каждый раз сеть была тяжелой, такой тяжелой, что у Бато напрягались до боли мускулы рук и спины, а ноги искали твердой надежной опоры. Он выбирал сеть, полную рыбы. Огромные лососи, выгибая серебристые тела, с треском бились о борта лодки. Их было много, и верхние грозили перевалиться через кромку борта и уйти снова в воду. Бато успокаивал их ударами короткого рулевого весла.
Старик вздыхал и ворочался, призывая спасительный сон. Верная Чамбедка несколько раз бесшумно подходила к мужу и тревожно всматривалась в его лицо, серевшее в ночной темноте. Она могла не соблюдать осторожность. В доме можно было на полную мощность включить радио, и Бато ничего бы не услышал. Он глух. Он оглох так давно, что даже сам не знает, когда это случилось. Но тишина, в которой он пробыл почти всю свою жизнь, не помешала ему быть лучшим охотником и рыбаком в колхозе в свое время. В свое время, потому что вот уже десять лет, как Бато Киле из месяца в месяц получает пенсию. Конечно, это не значит, что Бато бросил охоту и рыбалку, но как-то само собой получилось, что удача стала изменять ему. И чем чаще случалось такое, тем сильнее было желание Бато доказать обратное. Он не хотел сдаваться. И с каждым годом, уйдя на охоту, он все больше задерживался в тайге, стал молчаливым и хмурым. На людях он старался взять себя в руки, и мало кто догадывался о нерадостных думах старика. И меньше всего об этом думала внучка Бато шестилетняя Маринка, которую Бато любил и баловал. Вечерами он рассказывал ей смешные истории из своей жизни, которые больше были похожи на сказку, чем на жизнь, смеялся вместе с ней, пел ей старые полузабытые песни, и только иногда он вдруг мрачнел и хмурился. Кто принесет из тайги зайца или белку Марине, когда он, Бато, совсем одряхлеет или умрет?
Среди ночи Бато поднялся с постели, вытянув в темноту худые ноги, коснулся пола, отыскивая мягкие шлепанцы из медвежьей шкуры. Шлепанцы были на месте, и Бато, успокоенный, сунул ноги в их мягкое тепло. На столе он нащупал металлическую коробку из-под монпансье, приспособленную им под папиросы, накинул на плечи стеганую телогрейку и вышел на крыльцо.
Темнота скрывала расстояние, и казалось, что тускло поблескивающий внизу Амур начинается сразу от нижней ступеньки крыльца, но противоположного берега не было видно — где-то там вдали вода плотно сходилась с темнотой. Бато посмотрел на небо. Тревожные разрозненные тучи бежали по нему, но кое-где слабо пробивался мигающий свет звезд. Старик снова посмотрел на Амур и увидел на кромке, где сходились вода и мрак, стремительное движение зеленого огонька. Катерок рыбоинспекции обходил дозором промысловые тони. Бато подумал, что несладко сейчас быть на реке, и снова глянул на небо, по которому неслись, обгоняя друг друга, обрывки туч. Он представил, как встречная волна, ударяясь о борта катера, разбивается на множество мелких брызг и веером обдает сидящих в катере. Зябкая дрожь прошла по его телу, и он плотнее запахнул полы стеганки. Зеленый огонек исчез. Старик вернулся в свою постель, закрыл глаза, и все началось сначала.
Сперва он увидел стремительный зеленый огонек рыбоинспекторского катера и подумал, что лосось сейчас густо идет рекой мимо его дома вверх по реке. Потом прямо перед глазами — можно было протянуть руку и пощупать — появилась сеть, которую он связал специально на лосося из капроновой нити с ячеей определенных размеров, с ряжаком по обе стороны. Он протянул к сетке руку и пальцами коснулся узловатой дели, почувствовал тяжесть свинцовых грузил на оплетке. Капроновый шнур береговой стороны сам обвил его сухую руку, и старик почувствовал его крепость.
Он улыбнулся в темноте. Да, хорошая сеть у него. Такой сети у него никогда еще не было. Только ловить ею, кажется, ему не придется. Четыре сентября кета свободно должна идти в места нерестилищ, минуя Мунгуму, путем, проложенным предками, заведенным ими порядком, который, сколько помнит себя Бато, никогда не менялся. Старик знал от умных людей, что рыбу гонит этим путем инстинкт, а сам путь называется — путь миграции.
«Инстинкт», — мысленно произнес старик и подумал, что и сейчас, пока он валяется на кровати, этот самый инстинкт гонит рыбу вверх по реке. Он даже увидел эту рыбу. Огромная, она, легко преодолевая силу течения, упругими движениями хвоста стремительно посылает свое тело вперед и вперед. Сколько таких красавиц выловил он своей сетью, если ловил каждый сентябрь из года в год, сколько помнит себя! Много. Большая рыба так путала сеть, что нужен был опыт и терпение, чтобы вызволить ее оттуда. Бато процесс высвобождения рыбы от пут доставлял истинное наслаждение. Всегда. И никогда он не злился, распутывая сеть, даже когда руки деревенели от холода. Почему? Этим вопросом Бато никогда не задавался. И может быть, потому, что все объяснялось очень просто: приходило время обеда — и он садился за стол, наступал вечер — он ложился спать, в сентябре идущая на нерест кета шла мимо Элги — и Бато выходил на ее промысел. Не он завел этот порядок.
В Элге он, пожалуй, был одним, кто с самого начала всерьез принял известие о запрете лова кеты. Он снял с шеста сеть, которой рыбачил последние три года, хорошую капроновую сеть с ячеей определенных размеров, с белыми точенными из пенопласта балберками, с ряжаками по обе стороны и загруженную по всем правилам аккуратными свинцовыми катышами по всей длине, уложил ее в мешок и повесил повыше, в дальний угол кладовой, чтобы не мозолила глаза и вместе с тем не досталась крысам. Там ей предстояло провисеть четыре года. Веревки с обоих концов сети, длинные новые веревки, он смотал в бухту и положил поближе. Веревка может пригодиться в хозяйстве каждый день. Гребок разобрал и пустил на дрова. Его он сможет сделать в любое время.
За все лето он ни разу не сталкивал на воду лодку-весловушку. Плыть было некуда. Лодка рассохлась, в бортах и в днище появились трещины.
Его лодка лежала и медленно погибала, а лодка соседа росла. У Петра два года вылеживался в сарае кедровый лес — отличная, без сучка и задоринки, десяточка. И вот весной Петр пустил этот лес на весловую плоскодонку. Завидная выходила у него плоскодонка. Он постарался острогать борта и днище, ясеневые шпангоуты связал — комар носа не подточит.
Петр мастерил лодку, а Андрей Шаталаев с паучьей ловкостью вязал новую сеть, взамен старой, латаной и перелатаной, которой он цедил Амур последние десять или пятнадцать лет, связанной еще из кордовой нити, толстой и грубой.
