Боевые машины с заведенными моторами, грозно дрожа, стояли на перекрестке, держа улицы под контролем пушек. В любое мгновение они были готовы броситься в бой. Танкисты, в замасленных комбинезонах, потные, возбужденные только что проделанной операцией, стояли в башнях. Запрокинув головы, они смотрели в черную дыру окна, где то вырисовывались, то исчезали в дыму два искаженных ужасом детских лица.
И вот позади, в черноте комнаты, возникло сухощавое лицо командира. Наклонясь, он что-то говорил детям. Потом окно опустело.
Через несколько минут, показавшихся всем очень тягостными и длинными, в воротах показался Слепуха. Он нес на руках девочку. Мальчик сам робко шел за ним, доверчиво держась за синюю штанину промасленного комбинезона.
И тут произошло нечто невероятное, о чем Слепуха до сих пор не может вспомнить спокойно. Улица, мгновение назад казавшаяся вымершей, пустой, вдруг ожила. Откуда-то из подвалов, из подворотен показались изможденные люди с бледными лицами, темными от сажи и грязи. Доверчиво, без опаски подходили они к чужим боевым машинам. Женщина и девушка, отделившись от общей группы, приблизились к советскому офицеру, приняли от него детей. Какой-то старик, окутанный пледом, вдруг наклонился и попытался поцеловать Слепухе руку.
Все это отняло минут пять. Танки рванулись вперед. Дальше был Дрезден, превращенный бесцельной и злобной американской бомбардировкой в руины, дымящиеся развалины Берлина, ликующая весенняя Прага, открыто и восторженно приветствовавшая своих освободителей. И хотя каждый из этих этапов войны оставил сам по себе незабываемое впечатление, маленький эпизод на улице немецкого городка с трудно запоминающимся названием навсегда остался для Дмитрия Слепухи одной из памятных страниц войны.
А дальше жизнь сулила ему большую радость. Уральский стахановец, сняв офицерские погоны, вернулся на родной рудник, к мирной профессии, о которой он столько мечтал в короткие минуты фронтового отдыха. Взобравшись в кабину экскаватора, работавшего в забое на склоне горы Магнитной, он пережил то ни с чем несравнимое волнение, какое испытывает много повоевавший солдат, стоя на пороге своего дома, у двери, за которой живет его семья.
Потом потекли обычные трудовые будни. Для Слепухи они были радостнее праздника. Он работал неутомимо, с жадностью, с какой насыщается изголодавшийся человек. Он снова стал весел, общителен, разговорчив и при случае, толкуя с ремесленниками, часто навещавшими рудник, любил помянуть, что среди всех наград, полученных им, самая дорогая — это труд вот на этой самой машине.
До Урала донеслась тогда еще мало кому знакомая весть о том, что в междуречье Волги и Дона начаты созидательные работы огромного масштаба. По деталям машин, какие начали изготовлять для этого строительства уральские заводы, люди догадывались, что работы эти небывалые. И Дмитрия Слепуху, который к тому времени вновь обрел славу первого на руднике экскаваторщика, женился и стал отцом, неудержимо потянуло с обжитого Урала в Донские степи, на эту первую из великих строек новой пятилетки.
Он послал туда заявление, в котором сообщал свою биографию, и написал, что для него, советского солдата, прошедшего путь войны, участие в этой стройке будет высшей наградой из всех, о каких он только мечтает.
Ему телеграфировали: «Приезжайте». Строительство тогда только еще начиналось, и, прибыв на место, Дмитрий Алексеевич начал с того, что смонтировал привезенный туда по частям экскаватор «Уралец». Поставив его, как он говорил, «на ноги», он добыл на нем первые кубические метры земли на судоходной части канала.
С тех пор он не расстается с машиной. Свой «уралец» он то шутливо именует «моя лопата», то ласково называет «земляком». Это отличная машина. Дмитрию Слепухе, проработавшему за свою жизнь на машинах одиннадцати советских и иностранных марок, «уралец» раскрыл все свои богатейшие, далеко еще не исчерпанные производственные возможности. Вспоминая свой трудовой путь и все машины, на которых ему доводилось работать, Слепуха признает этот экскаватор лучшим.
С первых же дней Дмитрий Алексеевич своей «лопатой» творил чудеса. Он быстро достиг и превысил сначала плановые, потом проектные нормы. Чуть ли не каждый месяц он ставил и побивал свои собственные рекорды. Сам конструктор машины, приезжавший с Урала на стройку, много часов провел в кабине Слепухи, наслаждаясь тем, как работало его детище в руках этого мастера. Как равный с равным, советовался он с Дмитрием Алексеевичем, слушал его критику, записывал его предложения, подсказанные практикой, и вместе они мечтали о новых, могучих механических лопатах, которые пока лишь рисовались в воображении конструктора.
Да и как было не радоваться отцу стального богатыря! В искусных руках Слепухи «уралец» выбирал за смену вместо тысячи кубических метров грунта до трех тысяч и больше. Какой толчок давали эти цифры творческой мысли конструктора!
«В чем же секрет такого успеха?» — думал конструктор, сидя в просторной кабине, за решетчатыми окнами которой все время двигалась панорама стройки.
Ответить на этот вопрос помогла ему одна, казалось бы, не особенно существенная деталь, ничего общего с техникой не имеющая: белый голубь, не очень искусно нарисованный на козырьке машины.
Приезжий инженер, конечно, знал, что означала эта широко известная эмблема сторонников мира, и все же он поинтересовался, почему экскаваторщик изобразил ее на кабине машины.
Слепуха ответил, что его экипаж стал на вахту Мира и что весь его экипаж — ветераны минувшей войны.
— Вы много воевали? — задумчиво спросил конструктор.
— Пришлось, — ответил Слепуха, с артистической ловкостью орудуя рычагами машины.
Инженер кивнул головой. Он уже не раз наблюдал у себя на заводе, как демобилизованные воины, вернувшись к мирным занятиям, удивляли окружающих своим рвением и мастерством. И он все понял.
«Победа» была новенькая, прямо с завода. Необкатанный ее мотор был с ограничителем. Поэтому двигались мы, по выражению водителя, со скоростью «девятый день десяту версту», и сам он чуть ли не зубами скрипел от досады, когда его обгоняли даже старенькие колхозные грузовички с тарахтящими, расшатанными бортами.
За стеклом с удручающей медлительностью, какая бывает только во сне, бесконечно тянулась однообразная, ровная степь, кое-где сверкавшая седоватым инеем солончаков. А движение было такое, что пыль стояла над большаком, как серый, тяжелый туман. Все вокруг — и могучие мачты высоковольтной передачи, шагавшие через дорогу, и глубоко провисавшие ее провода, и придорожные былинки, и даже суслики, столбиками стоявшие на своих холмиках и равнодушно следившие за непрерывным бегом машин, — все это было покрыто замшевым слоем пыли.
То там, то тут пыль эта вдруг начинала завиваться сизым смерчем, подниматься вверх, и уплотнившийся столб, крутясь на остром основании, как бы упирался в невысокое, тусклое небо, но скоро и он растворялся все в том же буром сухом тумане.
Даже прохлада осенних сумерек не осадила пыль. Свет автомобильных фар увязал в ее серых переливающихся клубах. Машины шли теперь, неистово ревя сиренами. Езда становилась опасной, и шофер предложил завернуть на ночь в «один знакомый хуторок», известный своим председателем колхоза — человеком деловым, инициативным, а главное, «дюже ласковым до людей с Волго-Дона». Где-то, у заметной лишь одному ему дорожной приметы, шофер свернул с грейдера на степной проселок. Мы вырвались из пыльного плена и через час езды увидели россыпь неярких, уютных электрических огней. Перед нами широко раскинулся хутор.
Машина остановилась у нового, большого приземистого здания, где помещалось колхозное правление. Густо запотевшие окна были ярко освещены; за ними, плотно теснясь, чернели человеческие силуэты. В открытую форточку, как из трубы, тянуло синеватым махорочным дымом. Шофер вбежал в дом и через минуту появился на крыльце с коренастым человеком в военном кителе и сверкающих сапогах. Вытирая платком бритую голову, человек этот подошел к машине, поздоровался и сказал веселым хрипловатым басом:
— Вы уж езжайте прямо до моей жинки. Я ей сейчас по телефону полную инструкцию передам. Она вас приветит… А я, звиняйте, дюже занятый: лекция у нас о поливном земледелии… Из Москвы человек читает. — И, обращаясь к шоферу, добавил: — Так ты, гвардия, маршрут помнишь? Это вот Морская улица, а там, ей в торец, Набережная. Так вот, Набережная, дом три. Крыльцо расписано под масляну краску… То мой. Я Горпине звякну. Она вмиг развернется. Она у меня дюже мобильная.
Но мы не дали «развернуться» хозяйке, действительно оказавшейся очень гостеприимной и расторопной. Медленная езда по степи нас совершенно измотала, и, едва стряхнув с себя пыль, мы отправились в светелку, где хозяйка уже раскинула постели, и с удовольствием растянулись на прохладных, чистых простынях.
