— Послушай, — сказал Рокотов, — я о Логунове… Они ведь дружили с Дорошиным. Дружили. И домами даже.
— И что?
— Потом что-то произошло.
— Хочешь, я тебе скажу?.. Дорошин — руководитель. Это бесспорно. Он может горы свернуть. У него — масштаб. Он оперирует государственными категориями. А Логунов мыслил категориями района. Логунов мыслил просто: под вскрышу и для отвалов идут тысячи гектаров отборнейшего чернозема. А сколько миллионов кубометров складируется? Миллионов тонн… Ты вдумайся… У ваших карьеров громоздятся горы этого бывшего чернозема. А ты знаешь, для того чтобы образовался один сантиметр чернозема, нужно сто лет… Дорошину такие мелочи ни к чему… Ему требуются тонны, миллионы тонн руды… А Логунову хотелось, чтобы как можно меньше чернозема Дорошин пускал в отвалы. Земля нужна для того, чтобы родить, чтобы кормить людей… Вот об этом и думал Логунов…
Они сели на скамейку возле одного из тоннелей. Рядом толкались люди со своими заботами, хлопотами, проблемами. Невдалеке молодая мама утешала разбушевавшегося сына:
— Потерпи, малыш… Сейчас папа принесет тебе самосвал… Он на такси в «Детский мир» поехал…
— Не хочу самосвал… Танк хочу! — кричал мальчишка, а мать испуганно оглядывалась вокруг, боясь укоризненных взглядов прохожих.
Рядом с Рокотовым и Игорем, на другом конце скамейки, прощалась пара. Она — серьезная, строгая, в больших роговых очках, и он — высокий, худой, нетерпеливо покашливающий:
— Риточка, мне пора…
— Повтори еще раз…
— Повторяю… Рубашки в коричневом чемодане, бритва в сумке, книги в сетке… деньги…
— Не забудь сверток Николаю Владимировичу… Это очень важно…
Рокотов ковырял прутиком трещину в асфальте:
— Иногда я думаю, что человек совершенно напрасно создает себе хлопоты. Промолчи — и ты друг. Скажи — и ты враг. И это положение врага создает тебе массу неприятностей. А все ведь в слове. Не скажи слова — и живи без забот. А?
— И как же ты решил жить?
— Не знаю… Может быть, так, может быть, эдак… На свете много донкихотов… К сожалению, не всегда хочется воевать за тазик цирюльника.
Игорь глядел на него с любопытством:
— Интересно мыслишь… Слушай, я потрясен тем, что ты говоришь это мне. Яснее выскажись. Яснее.
Хорошо. Первая позиция. Дорошин — крупный руководитель. Он делает государственной важности дело. Сейчас он замышляет новый карьер — Сладковский. Этот карьер практически уничтожит колхоз «Радуга». Логунов был против нового карьера. Он требовал рекультивационных работ. Как горный инженер, я понимаю Дорошина. Ему нужна руда, дешевая руда… Чем дешевле, тем лучше. Вторая позиция. Наш район развивается как горнорудный. Под нами везде руда. Рано или поздно земледелие в районе будет резко ограничено. Так стоит ли воевать за то, чтобы это случилось на пять или десять лет позже?
Игорь засмеялся:
— Ты знаешь, чем больше мы с тобой разговариваем, тем с большим восхищением я думаю о Дорошине: эка он тебя точно оценил… До грана… Учел твою профессию, твое честолюбие, твою молодость… Все играет на него. Все.
— Он заслуживает этого… Я не знаю организатора столь крупного масштаба. Человек умеет работать, и дело, которое он выполняет, имеет государственное значение.
— А ты не думаешь, что мы увлеклись? Ты смотри, что происходит с землей? В центральных областях, в зоне наиболее интенсивного земледелия, все больше и больше истощается чернозем. Мы берем от земли, а давать ей почти ничего не даем… Разрушается структура почвы… Созидательные силы природы не бесконечны.
Игорь почти кричал. Малыш, капризничавший по поводу игрушек, вдруг замолчал и с испугом уставился на него. Сосед по скамейке, воспользовавшись секундным замешательством своей подруги из-за выкриков Игоря, подхватил чемодан, сумку и множество других свертков и сверточков и двинулся к вагону. Пришлось встать и вновь начать фланировать по перрону.
— У тебя с нервами не в порядке, — сказал Рокотов. — Раньше за тобой такого не замечалось.
— Иди к черту, — устало и беззлобно пробормотал Игорь и вдруг остановился. — Слушай… я приеду к тебе… Если у вас начнется новая эпопея с уничтожением дееспособных земель без рекультивации уже использованных… Я не знаю, нужно бить тревогу? Нужно идти, но я не знаю куда? Может быть, даже в Центральный Комитет.
— Подожди… Приезжай, поездим, поглядим. Ладно, мы с тобой все о мировых проблемах… Как у тебя с Лидией? Молчишь почему-то.
Игорь засмеялся:
— Родственный долг исполняешь… Пришло время проявить интерес и к этой стороне моей жизни… Все хорошо, друг мой, все хорошо. Просто великолепно. Да… Получаю письма, телеграммы, приветы…
— Таких, как ты, в институтских общежитиях бьют преимущественно по ночам, накрыв голову одеялом… В простонародье этот метод обучения хорошим манерам называется «темной».
— Увы… Я коренной москвич… Жил вместе с мамой до того, как стал мужем и номинальным главой семьи. Моя беда в том, что всю жизнь я не найду сил для того, чтобы сделать совершенно простую вещь, которую многие проделывают ежедневно: стукнуть кулаком по столу в присутствии жены и крикнуть как можно более страшнее: «Доколе?»
Подошел поезд. Они зашли в вагон. Рокотов отыскал свое купе, положил портфель на полку, и они вновь выбрались на перрон. Игорь снова закурил, как-то судорожно затягиваясь, поглядывая по сторонам, и Рокотов отметил про себя, что Чугарин похудел и постарел.
И брюки давновато глажены — стрелка есть, но на коленях уже мешки. Рубашка поглажена неумело, и вообще надо бы написать милой сестренке, что так вести себя неприлично, все же не тридцать лет супругам, чтобы вот так безалаберно жить. Пора бы и к берегу прибиваться, а не бродить по тайге. Дочь уже взрослая.
И тут же усмехнулся про себя: как же, ее уговоришь, убедишь… Рокотовская кровь в ней, беспокойная.
И воля рокотовская. Упорство тоже. Иной раз и не прав тысячу раз, а признать это сил нет. Вспомнил картины из давнего, почти забытого детства. Лиду побили во дворе мальчишки, когда она шла в магазин за хлебом, и старшего брата Николая, заступника и кормильца, не было дома. И тогда сестренка, переплакав в углу, рядом с ним, трехлетним или четырехлетним бутузом, все же снова вышла во двор и сама набросилась на обидчиков. Обратила их в бегство и победно двинулась в магазин.
Они обнялись с Игорем, и, ступив на подножку двинувшегося вагона, Рокотов кричал Игорю:
Жду тебя, слышишь?
Чугарин, спотыкаясь, шагал по перрону, кивал головой. Приближался поворот.
Поезд приходил в Славгород в восемь утра. Рокотов встал пораньше: побрился, напился чаю. Знал, что будет встречать его Дорошин. Еще вчера дозвонился-таки до гостиницы, узнал поезд и номер вагона.
— Ну и чудненько! — кричал он. Слышимость была дрянная. — Чудненько, говорю… Встретим тебя на вокзале… Мне тоже из министерства по поводу нашего проекта неплохую весть передали… Есть маленькая задержка, но в принципе отнеслись к этому делу доброжелательно… Теперь возьмемся двойной тягой, а? Как полагаешь?
Рокотов любил в этом человеке размах, широту. Дорошин мыслил всегда масштабно, и это всегда удивляла его, тогда еще совсем молодого инженера. Павел Никифорович заметил его в КБ, потом приглядывался, несколько раз вызывал для разговоров, к делу явного отношения не имевших. Это было в те времена, когда закладывали Романовский карьер… Дело было новое, много в нем было неясностей, и одна из проблем — вода. Водоносные слои лежали выше, чем руда… Тут бы экспериментами заняться, опробовать, а Дорошин взял все на себя… Его соратники в то время жили как на вулкане — а ну риск приведет к катастрофе? А ну не возьмет система насосов откачку такого количества воды? Тогда карьер может стать озером — и прости-прощай несколько лет вскрышных работ и многомиллионные затраты. От одних мыслей на эту тему становилось страшно, а Дорошин по восемнадцать часов не уходил из карьера, и его облепленный грязью газик носился от одного до другого края многокилометровой чаши, и голос его, часто срывающийся на дискант, знали все: от инженера и экскаваторщика до девчат из столовой, которые привозили всем сюда комплексные обеды. А потом первые взрывы, и рыжее облако в голубом небе, и первый ковш руды в кузов самосвала, и тревожные сводки, и снова бессонные ночи, когда подошли к водоносным горизонтам и проблема встала совершенно вплотную, и тревожные глаза Дорошина: «Ну, ребята, переживем эту ночь без чепе, ей-богу, станцую вприсядку на центральной площади…» И насосы выдюжили, и утром, окруженный своими, Дорошин действительно грузновато прошелся вприсядку на дорожке в скверике. Потом они вместе возвращались из областного центра, где обсуждались итоги их работы, и Рокотов спросил Дорошина:
