— Ну и как!?
Они всмотрелись в глаза друг другу. Мария сжала кулаки и прошептала:
— Эх, ты! Не знаешь ведь, как там… Сходила бы, хоть утешила Агашу.
Варька покраснела.
С ночного лова возвращались рыбаки. В это утро дети не пускались вплавь до первого баркаса, потому что ночным штормом к берегу прибило много льдин. В толпе рыбацких жен, матерей, седобородых отцов стояли Варька и Мария.
Варьке хотелось крикнуть слова: «Павлуша! Подойди ко мне».
Началась выгрузка рыбы.
По деревянному настилу береговой пристани вразвалочку, шурша резиновыми сапогами, натянутыми выше колен, шли рыбаки, как заслуженные моряки, и, сойдя на берег, начинали неуклюже по-мужски обнимать своих жен, целовать матерей, поднимать детей на руки.
Павел и Водовозов шли, отстав, и почему-то обнявшись. Никто не знал на берегу, что этой ночью волной смыло с палубы Водовозова. Когда прогремел возглас мастера лова Павла Игнатова: «Человек за бортом!» — утихли моторы, сейнер затормозил, и корабельный прожектор стал ощупывать поверхность моря.
Шлюпку спустить было нельзя, бросили спасательный круг, наугад, туда, где должен быть Водовозов.
Наконец его заметили на гребне волны, отчаянно боровшегося и устало взмахивающего рукой.
Луч следил за ним.
Павел, держась за поручни, лихорадочно думал о том, как помочь Водовозову. Он боялся, что волной может бросить рыбака о борт судна и оглушить его.
На палубе, после приказания, распутали трапканат, и Павел, не мешкая, бросился с ним в воду. Теперь их было двое за бортом.
Он добрался по лучу до Водовозова, протянул руку, крикнул: «Держи-и!» — и выбросил вперед конец лестнички трапа.
Их подтягивали обоих. И вот они уже на палубе, оба вымокшие и замерзшие.
Согревшись спиртом в камбузе, стали сушиться. Молчали.
Водовозов притих, благодарный, и уже не злился ни на Павла за то, что тот отбил v него Варьку, ни на Марию за то, что ушла от него к Павлу. Не до этого сейчас было. И то ведь, шутка сказать, чуть не погиб в пучине.
Он представил себе, как он, обессиленный и захлебывающийся соленой водой, идет ко дну в темные холодные глубины, и еще не дойдя до дна, превращается в льдину. Жил — и нет его! Его передернуло и зазнобило. Б-рр-р!
А где-то там на берегу светит солнце, на пристани поселок встречает рыбаков, там весело, и стучат моторы, урчат рыбонасосы, и никто не спросит о нем, никто не придет встретить… Ему сейчас стало жаль Агафью, и он не хотел, чтоб она умирала, а лучше б скорее выздоровела. Тогда и тепло теплом в очаге и дом домом. Но он знал, жена никогда уже не поднимется, и боялся, что дом останется пустым, невеселым, холодным.
Марию ему на себе не женить, а Варвара совсем помешалась на Павле. Интересно, будет ли она на берегу?
Павел Игнатов долго не мог заснуть. Он ни на минуту не забывал Марию, разве только тогда, когда спасал Водовозова. Утром на берегу она обязательно придет встречать его, радостная или задумчивая, придет встречать не рыбаков, а его, Павла. Ведь у них все уже решено. Разве он не помнит ее, всю, тихую и строгую, печальную и веселую, и их первый осторожный поцелуй, когда она вздохнула, встречи на берегу, разговоры, объятья, когда ей становилось холодно, и ту первую ночь, когда он назвал ее своею женой.
Он постучал в ее окно, притаился, прислушиваясь, подождал. Не проснулись бы дети!
Она вышла на крыльцо, позвала:
— Павел.
Стоит, чему-то улыбается, обхватив себя руками, в платье и платке, накинутом на плечи.
— Иди, Павлуша. В доме никого. Дети у сестры.
«…Да, что еще она говорила?» — не вспомнить. Все было как во сне. Он только помнит, как обнял ее, поднял на руки, как она обхватила его шею горячими руками и прижалась к нему вся, целовала его и все шептала: «Что же ты со мной делаешь? Не надо бы этого…»
За окном слышно было — хлопает от ветра незапертая калитка, чуть плещется тихое ночное море, шуршат на берегу тяжелые от соли высохшие сети да смотрятся в стекла окна одинокая грустная луна и крупные зеленые звезды, будто подглядывая.
Сладкий, томный и теплый сон-забытье. Горячие смеющиеся губы Марии, пахнущие молоком и вереском, ее упругое прохладное белое тело.
Очнулись. Она долго смотрела ему в глаза, наклонившись над ним, гладя его по щеке, и глаза ее светились виновато.
Радостно вздохнул:
— Ну, вот… — и с хорошей усталой улыбкой на губах откинулся на руки. — Теперь мы… и родные. Что молчишь?
Он привлек ее к себе, зарылся головой в грудях, отпрянул счастливый:
— Ночь. Все народы спят.
— Какой ты здоровый, могучий. И руки у тебя большие, крепкие. Ласковый ты…
Вдруг поднялась на локтях, будто испугавшись чего-то, и Павел заметил слезинки на ее ресницах.
— Что же я наделала, а, Павлуша? Грех-то какой.
Павел сказал спокойно:
— Не грех это, — и смолк, задохнулся: видно, не находил слов объяснить, что же это такое, если не грех.
— Не знаю… А только хорошо мне с тобой, Маша. И днем и ночью. И много еще будет наших ночей. Люблю я тебя давно. Все думал, когда ты станешь совсем моей.
— Ну, вот, теперь я вся твоя, — печально выдохнула она и добавила: — Люблю ведь, а боялась чего-то.
— Жить будем.
— Ведь я баба, да еще с детьми… Как же ты решишься на такое?!
— Ты… Маша. А дети… Люблю я их. И тебя люблю, известно! Жить будем дружно, весело.
— Как же это дружно и весело жить?
— Вчетвером не заскучаем. Всем по песне найдется!
— Целуй меня…
…На берегу толпился народ. Встречающие махали руками и платками, слышались приветственные крики, гвалт детей.
Сейнер, подтянув за собой два баркаса на буксирном канате, подрулил к пристани. Началась у причалов разгрузка.
Рыбонасос перекинули в трюм, и вот уже по транспортеру в рыбные цеха поплыла рыба — серебряно-белые косяки большого улова.
Павел и Водовозов сходили по дощатым трапам на берег.
Глотая слезы и злясь на подступивший к горлу комок, Варька оттолкнула лодку от берега, прыгнула к веслам — и сразу качнулись небо, берег и спокойное вечернее море.
Хотелось побыть одной, уйти далеко-далеко, спрятаться, а потом и рассеять обиду…
Перед глазами все еще стояла веселая и шумливая толпа, рыбаки, гордые и усталые, сходящие на берег, гремя сапогами по дощатым настилам пристани.
Она снова как бы увидела воочию всех этих близких, родных, понятных ей людей — и среди них счастливую Марию, которую вел, полуобняв, Павел, Водовозова, растерянного, жалкого, и себя, одинокую, стыдящуюся…
Она так хотела, чтобы Павел подошел именно к ней, Варьке, или хотя бы кивнул ей, поприветствовал, но он прошел мимо, даже не взглянув, а может и не заметил. Водовозов подошел к ней тогда, спросил:
— Меня встречаешь?
Взгляд у него был робкий, голос радостно-ожидающий, лицо усталое, небритое.
— Нет. Всех встречаю.
А Павел с Марией уже поднимались по косогору к ее дому. А потом скрылись за калиткой.
Пошла она тогда по берегу прочь от счастливого шума, не зная, девать себя куда, ушла далеко, к маяку… До вечера она бродила по поселку, по берегу, по сопкам в надежде встретиться с Павлом, но его нигде не было.
Всё!
Остались в душе любовь и обида. Обида пройдет, а вот любовь-то куда девать?!
Да, Павлуша! Тебе хорошо теперь, радостно. Пристал ты к берегу, к сердцу Марии. Вот и началась у вас жизнь, как положено людям… А мне куда девать себя, кто пристанет к моему-то сердцу?! Ведь оно стучит только тебе навстречу, только тебе!
Варька и не заметила, как ушла лодка далеко от берега, как в борт ударила невесть откуда набежавшая первая волна, накренила лодку, ткнула носом в пенный гребень и обдала холодными брызгами.
«Надо бы к берегу», — Варька оглядела небо.
Покачивались у горизонта чугунного цвета облака. Над головой — серая пелена. Заморосило. По воде разбежались белые барашки пены.
Еще волна. Теплый упругий ветер погнал ее к берегу.
Пока не страшно. «Будет буря… ну и пусть!» Не страшно? Нет, не страшно!
Не раз встречала в море непогоду на такой же надежной рыбацкой лодке. Всегда прибивало к берегу. Вот и сегодня, если счастливая — донесут до земли на своих плечах волны. А нет — так нет!
Варька взмахивала веслами под железный скрип уключин: чьюр! чьюр!, смотрела сквозь моросящую пелену вперед, и когда корма опускалась, она видела громадный темный берег с тусклыми огоньками рыбацких домов, потом корма взлетала вверх, закрывая небо.
Корма снова опускалась, и тогда берег опять показывался, но был уже меньше, не таким громадным и темным, а огни становились еле-еле заметными. Так уходил берег, терялся в волнах.
