Ногин сухо усмехнулся.
— Будущего у этой истории нет. Я побеспокоился и определил дочь. Она была у ее родителей. Это главное. А жена?.. Что ж, Тоня не виновата.
— Вы ее оправдываете?
— Обстоятельства сложились так, что с характером этой женщины и всеми ее добродетелями поступить иначе было нельзя.
— Значит, все можно исправить? — обрадовался я. — Узнав, что вы есть, Тоня непременно вернется. Она ведь любила…
— Живые ждут, мой друг. Ждут. Ждут. Ждут. А если перестают ждать, они утрачивают веру… Без веры — все обман. Довольствоваться крохами вместо цельного чувства — пошло. Тоня знает, что я жив, хотела вернуться. Ей я сказал то же, что сейчас сказал тебе.
«Ногин, — думал я, глядя на его белую-белую, точно высеченную из снежного камня голову, — что ты за человек? Оправдывать и судить! В Новогрудке мы спорили о счастье. Я чувствовал, что оно — итог жизни, ты — что оно есть сама жизнь. И я готов сейчас признать, что ты счастлив, обладая способностью быть трезвым, жизнь отступает перед тобой — ты сильнее.
Да, счастлив! Хотя сегодня, знаю, нет несчастливее человека, чем он: жестокость вместо милосердия к заплутавшемуся, безумно любимому существу — пытка. Годы не сотрут и не затушуют его чувства, бережно, как слезу, донесет он его до глубоких морщин, но поступить иначе не сможет. В его власти разделять с другими все, за исключением любимого человека. Но, может быть, мы не вольны в своих поступках: обстоятельства вынуждают нас поступать так, а не иначе. В таком случае для чего же ты зовешься человеком?..»
От Ногина я ушел далеко за полночь.
Мела пурга.
Измученные, по пятам преследуемые врагом, мы добрались до Пуховичей. Знамя, три зенитные пушки, около десятка автомашин и семьдесят солдат — вот все, что за полторы недели войны осталось от полка. И это как старший по званию я должен был доставить в затерявшийся среди лесов и болот городишко.
У военкомата толпились военные. Солдаты и командиры потрепанных и распавшихся частей и подразделений скудными ручьями стекались сюда с разных сторон, ожидали назначения. Тут же неуверенно переминались и гражданские, призывники. Слышались выкрики, какая-то возня. Вещевые мешки, оружие, люди — все смешалось. На выжженной солнцем траве, у заборов и стен домов через всю улицу сидели, стояли, полулежали мужчины, много молодых, сильных мужчин.
«Сколько еще можно тут торчать? Проклятье!»
— Эй, кто там в пулеметную роту?! — вынырнув из двери военкомата, крикнул прямо с крыльца лейтенант с небритым, осунувшимся лицом.
Лейтенанта окружили охотники.
— Танкисты есть? — неслось с другого конца.
— Найдутся.
— Ко мне!
— Пехота, сюда!
— Тихо. Куда прешь?! Не все сразу.
— В пехоту так в пехоту. Лишь бы не мытарить!
— Давай, браток, записывай.
— Зенитчики!..
Части формировались и отправлялись на фронт.
Моей команде было приказано следовать в Могилев, там комплектовались зенитные подразделения. Но неожиданно все изменилось: материальную часть я передал гаубичному полку, знамя — в военкомат, а сам с командой направлялся в распоряжение начальника Пуховичского гарнизона. Я искренне обрадовался: наконец-то оказался у дела; кончилось дикое, унизительное, заячье шествие. С первого дня войны минула, кажется, вечность, и все мы, до последнего солдата, снедаемые позором отступления, состарились на тысячу лет.
Гарнизон размещайся в военном городке, на восточной окраине Пуховичей, одной своей стороной примыкавшем к лесу. Городок совсем не выглядел захолустьем: широкие улицы, мощеные тротуары, парк. Высились двух- и трехэтажные казармы, множество складских помещений из красного кирпича, магазины, уютные, почти игрушечные коттеджи. Неделю назад здесь шла размеренная жизнь — с песнями солдат, смехом, музыкой в парке по вечерам. Сегодня все было иначе — тихо и пусто. Точно по городу прокатилась чума, опустошив улицы и дома, повсюду разлив свое кладбищенское безмолвие; как слепые глаза, чернели раскрытые окна в покинутых коттеджах.
Начальник гарнизона капитан Кораблев напоминал скорее интенданта, нежели строевого командира. С ног до головы он неторопливо ощупал меня равнодушным взглядом, когда я доложил ему, о своем назначении.
— Значит, Метелин, говоришь, твоя фамилия? — сказал он. — Что ж, звучит. Оттуда? — кивком головы указал на запад. — Бежим, значит?! Так, так. — И презрительно скривил губы. — Ну, а твои солдаты как, тоже скипидаром пятки намазали? Или ничего? Смогут, как капитан, покинуть корабль последними?! Учти, наш город — тонущий эсминец.
— Мы солдаты Ногина, — похвалился я. — А о нем не знают только те, кто газет не читает.
— Куда уж нам, дуракам, чай пить. Не доросли до газет, — Кораблев усмехнулся, слегка прищурив один глаз. — А с твоим Ногиным в Москве я в одно время назначение получал. Что и говорить, на вид вы оба молодцы, в фотоателье на витрину выставлять можно. А в нутро к вам не лазил — не знаю. Ногин, поди, сейчас, как и ты, где-нибудь без оглядки немцу спину кажет?
— Не очень-то уважительно вы судите о людях, товарищ капитан.
Кораблев и глазом не моргнул, будто и не слышал моей реплики.
— Выберите казарму поближе к штабу, — распорядился он. — Людей одеть, накормить и вооружить.
Склады еще не эвакуированы. А то гляжу на тебя и думаю: когда гимнастерка твоя стиралась? А сапоги, похоже, еще от Петра Великого в наследство достались. Стыдно, молодой человек. На войне, как на балу, всегда надо быть опрятным. Выполняйте!
— Слушаюсь!
Вышел я из штаба злой, с самым противоречивым мнением о Кораблеве. «Без оглядки немцу спину кажет…» В тылу отсиживаясь, легко рассуждать. Все умники. Угораздило же меня угодить к нему в подчинение! — с лихорадочной дрожью внутри думал я и не заметил, как натолкнулся на Захарова. Лицо его сияло радостью.
— На все сто процентов отлегло тут, товарищ командир, — ткнув себя в грудь, сказал он.
— Ты о чем? — не понял я.
Захаров продолжал:
— Теперь фашистской сволочи несдобровать. Точка. Отступать больше — дудки! Хватит. Будто тебя голого при всем честном народе гонят, когда видишь эти мокрые провожающие бабьи глаза. Несподручно советскому гражданину это — отходить. Ну, а теперь я у дела, вот и радуюсь.
— Отходи-и-ить! — передразнил я. — Просто без оглядки спину показываешь, гражданин. — Во мне еще не остыла злость после разговора с Кораблевым. — Чего плачешься в жилетку?
Захаров, недоумевая, какая меня муха укусила, переминался с ноги на ногу.
— Да вроде никто и не силует, а идешь. В том-то и беда, что совладать с самим собою не можешь, — уже потухшим голосом сказал он. — Как со скользкой горы покатились.
Захарову за сорок. Он точно кряжистый дуб, глубоко и крепко вросший в землю, широк в плечах. Брови разлатые, нависают, как соломенная стреха, над хитроватыми с прищуром глазами. Смуглое лицо обожжено колючими забайкальскими ветрами. Человек он суровый, но сердце у него ласковое, как у ребенка. Случилось, что после финской так и не попал он к жене и дочери.
— Вот что, дружище, радость твоя понятна, — уже извинительно сказал я. — Кажется, мы в самом деле теперь у дела. Отступать, понятно, не сладко, но теперь бери-ка власть в свои руки. Отныне — ты старшина! Даю полтора часа времени — разместить, одеть, обуть и накормить весь личный состав.
— Есть одеть, обуть и накормить!
Власть Захаров любит, знаю. Давно он метит в старшины. И росту у него сейчас точно прибавилось.
— Да и свою замени гимнастерку, — замечаю я. — Уже не хлопчатка, а бычья шкура — залубенела от пота. Начальству не годится ходить неряхой. А правда, поговаривают, что у тебя в вещевом мешке целый склад обмундирования?
— Брешут, — отнекивается Захаров, краснея. — Одна-единственная гимнастерка. Для праздников берегу. Больно складно пошитая. И память мне. Друг по финской подарил. Убило его…
— Выполняйте!
К капитану я вернулся два часа спустя. Успел привести себя в порядок: сменил обмундирование, подшил подворотничок, начистил сапоги, побрился. Пока я занимался собою, Кораблев знакомился с моими людьми.
«Прощупал каждого, кто на что годен, всем определил задание», — сообщил мне Захаров.
Застал я Кораблева в штабе. В тесной комнатушке он склонился над столом, заваленным папками, свернутыми в трубки топографическими картами, бумагами, и что-то писал, очистив себе местечко. Встретил меня опять с чувством какого-то недоверия и недружелюбия.
— Вот теперь и на бал можно. Вырядился, что твой жених, — съязвил он.
У меня запылали уши.
— Садись, — кивком капитан указал на стул.
Невозмутимость Кораблева и его явное безразличие ко всему тому, что происходило вокруг, удивляли меня, а тон обращения злил. Пуховичи беспрестанно бомбили, упорно ползли слухи — враг на подступах к городу. Кораблев — начальник гарнизона, и я ждал от него немедленных и решительных действий. Но, видно, зря ждал. Низко склонив бритую голову над листом бумаги, Кораблев старательно, как первоклассник, выводил буквы. Его черная густая левая бровь, в зависимости от нажима пера, то ползла вверх, то сурово ломалась, собирая гармошку морщинок на лбу. Череп у Кораблева сократовский, крупный, лобастый. Фуражка высилась на горе папок.
