— Так. Благодарю. А это... — Корин повернулся в сторону домика-светелки, рубленного из листвяжных, добела очищенных бревнышек. — Самодеятельность малостойких?
— Разрешил, Станислав Ефремович. — Мартыненко покашлял с непривычным для себя смущением. — Мастера, в свободное от дежурств время. Красиво. И польза оказалась: живут в тереме влюбленные, те, которые сбегали...
— Вы серьезно?
— По-другому не могу. Свадьбу в группе сыграли, с песнями, танцами, но без спиртного. За это ручаюсь... Категорически не соглашался сначала, убедили товарищи, и сам Ступин дал добро: пусть, жизнь не остановишь, а так — на глазах будут. И точно — самые примерные стали.
— Если так...
— Так, так, Станислав Ефремович, вы меня знаете, противозаконно не допущу: поклялись перед коллективом после тушения расписаться.
У домика уже расхаживали Ирена Постникова, согбенный оператор; пилот Дима Хоробов что-то громко объяснял им, советовал, тыча пальцем в бугор, вероятно, с какой точки лучше заснимать строение; Постникова отшучивалась, мол, нам, корреспондентам, лучше это знать, и сияла Диме накрашенными губами, подведенными синью веками: вертолетчик вовсю раскручивался, чаруя, обвораживая работницу телерадио элегантными жестами, вдохновенно-возвышенными, чуть-чуть, для шарма, грубоватыми словесами воздушного аса. По ее повелению оператор Аркадий, муж Ирены, как выяснил Дима (потому-то он и не называл своей фамилии), запечатлел их у резного фасада терема.
А вот привели и молодоженов — светлоголового верзилу-акселерата и чернявую девицу баскетбольного роста. Засняли их в разных положениях: на крылечке в обнимку, над обрывом реки и даже выглядывающих из окошка домика, для чего пришлось прорвать прозрачную полиэтиленовую пленку, заменявшую стекло. Пара оказалась самой современной, объектива не боялась, роль влюбленных сыграла — дай бог, без обмана! — вполне артистично, как по киносценарию.
Корина, отказавшегося «запечатлеться для истории», Мартыненко провел по своему участку опорной полосы, показал особо опасные места, где пришлось выжечь уцелевшие при отжиге вершины крайних лиственниц, а затем усадил за стол у своей палатки и попросил девушку-повариху подать чая.
Чай кипятили днем и ночью, он был спасением в дымно-знойном Святом урочище, некогда богатом чистоструйными потоками: ручьи обмелели, родники едва пробивались сквозь зачерствелую, иссохшую почву. Корину приходилось непрестанно просить у снабженцев чай, те дивились, куда идет такая прорва, но завозили; чай был в лагере отряда, на всех котлопунктах, и людям не приходилось пить пустую кипяченую воду. А кипятить приказано было строжайше.
Молча отхлебывали из эмалированных кружек, отдыхали. С Мартыненко не поболтаешь на какие-либо отвлеченные темы, он и сейчас, в эти тихие минуты, наверняка думал о деле, как и что у него на участке, все ли учтено, предусмотрено. Единственный из руководителей групп он без «но», «знаете», «увидим» заявлял: «Выстоим, потушим!» Чтобы отвлечь Мартыненко, суховатого по характеру, сухопарого внешне, а теперь и вовсе исстрожившего себя ответственностью, от забот, Корин спросил сколь мог участливо:
— Алексей Иванович, как у вас дома, в семье?
— Порядок, Станислав Ефремович. Жена нянчит внучку, дочь в геологической экспедиции, сыну-студенту приказал прибыть на тушение, он в группе Ляпина — чтоб никаких поблажек, по всей строгости, попросил. И жена у меня, Маруся, боевая, прилетела бы, да внучку не на кого оставить.
Прост, ясен, прям майор запаса Мартыненко. И семья у него, должно быть, такая же: все они счастливы доступным, возможным, посильным. Пусть и не похож на него Корин, но не такого ли счастья желал он себе?.. Внезапно вспомнилась Вера Евсеева — обдало прохладой, юной легкостью: вот же, протяни руку, начни сначала, и все у тебя будет, хоть ты староват для нее, но ведь не болен, не дряхл, а главное, главное — любовь ее... И тут же горечь поднялась из самой непроглядной глуби души его: к чему это? Зачем? По какой слабости, праву, силе, безволию?.. Жизнь необратима, у каждого — одна. Не раскается ли Вера? Можно ли ему, «делочеловеку», как он называл себя иногда, «спецбеду», вновь стать существом, способным восторгаться, быть нежным, наивно счастливым? «Любви все возрасты покорны...» Да. Но и возраст — времени. Жизни.
Корин поднял голову, чуть тряхнул ею, словно освобождаясь от дум; не мог он понять, уяснить себе: плохо или хорошо ему при теперешнем душевном беспокойстве? Порой он соединял, смешивал его с тем, внешним, нагнетаемым затаившимся пожаром.
— А знаете, что-то тяжко сегодня... — вдруг проговорил уныло Мартыненко.
Ветер неприметно стих, к жаре прибавилась застойная знойность. Зло ярившийся гнус пропал, стрижи низко промелькивали над матово-бледной, издали недвижной эмалью реки. Воздух ощутимо, громоздко отяжелел, в нем накапливалось нечто взрывное, электрическое; казалось, чиркни спичкой — все небо займется пламенем.
Корин глянул в задымленную просеку речного русла, затем чуть выше, где проступало чистое небо, и вдруг увидел: из-за гольца вздымалась буро-черная туча, похожая на рваную, вздыбленную мглу.
Он указал туда рукой. Мартыненко лишь покачал смятенно головой в низко надвинутой фуражке, мрачно нахмурясь.
— Хоробов! — позвал Корин пилота, балагурившего с корреспондентами на песчаной речной отмели после коллективного купания. Дима не успел подойти вплотную, как Корин приказал: — Немедленно в лагерь. И увози гостей. — На немой, слегка растерянный вопрос Димы: «А вы?» — ответил: — Остаюсь здесь.
Будучи истинным авиатором, Хоробов не стал расспрашивать, уяснять: почему, как, зачем? Он уже глянул в ту сторону, куда неотрывно смотрели Корин и Мартыненко, с него мгновенно слетело беззаботное развеселие. Не уговаривая, почти насильно он втолкнул в кабину вертолета Постникову, ее мужа и минут через пять, разрывая винтами тишину, падучий зной, оторвал колеса машины от посадочной площадки.
Вертолет прогудел, прострекотал над тайгой и затих, уйдя к лагерю отряда.
Туча грозно росла, громоздясь на Святое урочище.
1
В природе бывает так: от застоя, томления, недвижности она как бы взрывается, чтобы уравновесить себя, — длительный покой сменяется бурным возмущением стихий. И тогда над землей проносятся ураганы, штормуют моря, выходят из берегов реки, грохочут обвалы, горят леса.
Это ее естественное состояние. И бедствие для всего живого, живущего. Но кто скажет: не человек ли, самый живой из живущих, стал вызывать теперь сверхвозмущения природы, вырываясь из ее уравновешенного круговращения?.. Обводненные пустыни, высушенные болота, порубленные леса, обмелевшие реки, отравляемый океан, отяжеленный угольной и нефтяной гарью воздух...
Человек проникает всюду. Он опустился в глуби земные, он пронзил снарядами атмосферу: так и чудится — остались в меркнущей голубизне незаживляемые дыры-раны.
Может, человек спешит покинуть планету? Но кто же уходит из гостеприимного дома, опустошив его? Или все-таки возникнет индустриальная экоструктура и природа примирится с нею, а человек научится безбедственно существовать в ней?
Кто может сказать?
Ясно одно: мы не вырвались пока из природы, она в нас, вокруг нас. Она порождает нас и растворяет в себе. И потому нам надо обращаться с нею на ВЫ. Остерегись, о гордый человек! Ибо...
...тебе неизвестно, как, в каких сферах зародилась эта буро-черная туча, хоть ты и обозреваешь планету своими искусственными спутниками.
Зародилась, вздыбилась, пошла по межгорью сухим ураганом, подняла все легкое, сыпучее, перемешала, взбурлила, раздула тление, искры в ревущее пламя, понесла его, швыряя клочьями, на живые леса.
2
«Ира! Дорогой Ирун!
Давно я тебе не писала, и было ну совершенно некогда. Сначала самое, самое главное: я сказала Ему... нет, Он сам догадался, что я Его люблю. Он пожал мне руки, кажется, огорчился: что такое с этой радисткой, не в горячке ли какой? Но я все равно самая счастливая сейчас в нашем отряде, а может, и на всей земле. Мне стало так легко, так захотелось жить и делать всем-всем только самое хорошее, доброе. Ведь я прямо задыхалась, не спала, ходила как помешанная, на повариху Анюту накричала ни за что, будто она меня подкармливает самым вкусным, отрывая у других. И думала, думала до дури в голове: Его любят все женщины здешние, в городе и по всей стране... Кто увидит — сразу полюбит. Он единственный, настоящий... ну, в общем, женщины, ты знаешь, замечают, угадывают таких. Нет, не ревновала, этого я не умею. Просто говорила себе: Его обманет какая-нибудь сердцеедка, и Он никогда не узнает даже, что только я, одна я любила его, буду любить, пока дышу, вижу белый свет.
Вот так мечусь, а войдет Он в палатку, спросит о чем-нибудь — сразу успокоюсь, говорю, делаю, выполняю все как нормальная, только хочу, чтобы Он долго-долго не уходил, чтобы сам увидел, понял... теперь мне все равно, Ирочка, что со мной будет дальше. Я люблю. И Он знает это.
