— Смотри, дока!
— Кто? — не поняла Татьяна.
— Плюгин Сидор Сидорович.
— Ты сказал — дока.
— Ну да, директор деревообделочного комбината, сокращенно — дока. Этот многих держит в своих руках. Пришлют из другого района проштрафившегося работника, так Плюгин туда съездит и все про него узнает. А потом встретит и намекнет: был-де там-то и там-то, велели вам кланяться... Этот далеко пойдет.
— Не Плюгин, а Подлюгин, — сказал Татьяна.
— Тише, услышит еще.
Они вышли из круга и остановились у огромного зеркала, поставленного в задней части фойе. Рядом какой-то толстый веселый человек, смеясь, рассказывал своим знакомым:
— Вот я вызываю этого цыгана и спрашиваю: «А ну, расскажи, как совершил кражу зерна из амбара?» А он мне отвечает: «Вот так, как вы сидите, гражданин судья, стоял амбар, вот там, где сидит прокурор, была привязана цепная собака, а где адвокат — стояла ветреная мельница».
Федор тихо сказал:
— Пойдем. Эти разговорчики до добра судью не доведут. И так уже раз его предупредили.
Они вошли в зрительный зал. В третьем ряду, в самой середине, были их места. И тут Татьяна обратила внимание, что Федор почти ни с кем не здоровается первым. Он лишь отвечает на поклоны и, видимо, считает себя не менее важной персоной в Глинске, чем сам секретарь горкома. Это были последние годы царствования послевоенной бедности, и королями в этом царстве считали себя те, кто знал, сколько прибыло в город сукна и штапеля, бумажных свитеров и брезентовых туфель на кожимитной подошве. Словом, короли управляли торговым распределением детских клеенчатых тапочек, шапок с заячьим верхом, брюк из чертовой кожи и прочих вещей, которые, если они случайно оказались тогда не проданными, и поныне лежат на складах в напоминание о царствовании последнего горторготдельского властелина Федора Ефремова.
Татьяна села на свое место и оглядела зал, знакомый, близкий и так много говорящий ее сердцу. И в спектакле выступит Дроботов. Что он думает о ней, что рассказал ему Сергей? И вот большой бархатный занавес раздвинулся.
Татьяна следила за действием на сцене и ждала выхода Дроботова. Он появился. Он произносил хорошо известные ей слова, он двигался на сцене, держал себя гордым человеком. Все было так же, как и раньше, когда он выступал в этой роли, и в то же время все его мастерство приобрело новую глубину и задушевность, и каждое его слово было таким проникновенным, что она потеряла ощущение грани между сценой и жизнью. Дроботов словно овладел какой-то необыкновенной естественностью, нашел свою правду чувств, ту правду, которая так волнует ее. Татьяне казалось, что глубина восприятия, ее волнение вызваны лишь мастерством Дроботова, его вдохновенной игрой. Но ее внутреннее волнение рождалось не только талантом актера и мастерством писателя, оно возникало также из глубины ее нового жизненного опыта. Если Дроботов стал лучше играть, то, бесспорно, Татьяна стала глубже воспринимать, тоньше чувствовать, и то, к чему раньше она оставалась равнодушной, теперь ее волновало. Есть мастерство сценическое и писательское. Но есть мастерство и зрительское. Оно также порождается жизнью. И Татьяна смотрела спектакль, волнуясь, наслаждаясь и чувствуя себя счастливой.
Занавес опустился. Забыв о Федоре, Татьяна бросилась за кулисы к Дроботову. Она столкнулась с ним у декорации балкона, где он только что играл. И снова между жизнью и сценой как бы исчезла грань.
— Танечка, вы? — Он поцеловал ее, обрадованный, не скрывая своей радости.
— Иннокентий Константинович, большое спасибо вам. Как вы играли!
— Нет, вам спасибо. Вы даже не подозреваете, чем я вам обязан. Ну, а вы, Таня? Как вы? Я знаю, работаете на комбинате. Скажите, счастливы?
— Да.
— Любите?
— Нет.
— Но я слышал, выходите замуж.
— Да.
— Не любя? И вы пришли сказать, что я хорошо играл?
Татьяна не помнила, как вернулась в зрительный зал. Она почувствовала, что кто-то взял ее за руку. Ах, это Федор!
— Выйдем.
— Но уже второй звонок.
— Я должна с гобой поговорить.
— Неужели не успеешь после?
Татьяна не ответила. Она прошла в гардероб, надела пальто и, не оглядываясь, словно ей было безразлично, идет ли за ней Федор, вышла на улицу. Федор догнал ее уже в сквере.
— Случилось что-нибудь, Таня?
— Я знаю, я виновата. Но больше я не могу.
— Это эмоции, а по существу? Что именно — не могу?
— Я за тебя не пойду. Слышишь, не пойду!
— Ты в себе?
— Ведь это же мерзко, не любить и выйти замуж.
— Но в какое положение ты ставишь меня?
— Тебе это важно? А то, что мы изуродуем жизнь друг другу?
— Я тебе этого не прощу.
— Это не страшно, только уходи. Как я противна сама себе!
С Федором все было кончено, хотя, в сущности говоря, ничего у них и не было. Нет счастья, потому что нет Сергея. Но нет уже и несчастья, потому что нет Федора.
Через несколько дней, когда Татьяна вернулась с работы домой, Игнат сказал ей:
— Не раздевайся. Пойдем с нами.
— Куда, деда?
— Там узнаешь.
Втроем — Лизавета, дед Игнат и Татьяна — вышли на улицу и направились к главному проспекту заводской стороны. В конце проспекта Игнат остановился около нового, недавно построенного многоэтажного дома и, достав из кармана ключ, подал его Лизавете.
— Принимай квартиру.
Они вошли в широкий подъезд, поднялись на четвертый этаж и открыли дверь. На них пахнуло масляной краской и свежестью новой, еще не знавшей жильцов квартиры. Передняя и две двери в комнаты. Коридор, кухня, ванная... Игнат сказал:
— Согласно решению дирекции, квартира на имя Игната Тарханова. Соквартирант — его внучка Татьяна Тарханова.
— А меня забыли? — сказала Лизавета.
— Я сказал, что квартира на имя Игната Тарханова. А хозяйствовать в ней и управлять Лизавете Тархановой, жене Игната Тарханова. Ну, давай, мать, поцелую я тебя на радостях.
И он вспомнил ее халупу, сбитую из березовых поленьев. Но то было жилье беглеца, а сюда, в новый многоэтажный дом, он входил как хозяин жизни.
Конечно, проданный тархановский дом не мог идти ни в какое сравнение с их новой квартирой. Большие окна, паркетный пол. Водопровод, ванная, обещали газ. И все рядом: комбинат, кинотеатры, магазины. А вокруг чистота! Ни хлевов, ни навозных куч, ни помоек. Только одно плохо — по воскресеньям хоть уходи из дому. В воскресенье, да и вообще по праздникам все пять этажей — от первой до двухсотой квартиры, — весь этот огромный домина ходит ходуном. Все в нем пляшет, танцует, поет и играет. Частушка перекликается с оперной арией, топот «Барыни» заглушает шарканье па бостона, то взвизгивает гармонь, то тренькает балалайка, и все это покрывают всесильные радиолы. Нет в них жалости, и нет от них спасения. Да и не приспособлены эти новые дома для всеобщего праздничного веселья. Слишком тонки для этого межквартирные стены. Правда, деревня к шуму нечувствительна. Но пройдут годы, и как сейчас мы осветляем старые мрачные дома, так, видимо, что-то придется нам предпринять, чтобы сделать тихими новые дома. А впрочем, не решит ли многое человеческая уважительность?
Однако был в новом доме один изъян, который не замечал ни Игнат, ни Татьяна, но сразу же обнаружила Лизавета. И, что хуже всего, никто не в силах был его устранить. В новом доме Игнат и Лизавета как бы поменялись своими домашними ролями. Игнату очень нравилась квартира с большими светлыми комнатами, и каждый день он вносил в нее что-то свое, стараясь сделать жизнь удобней и даже красивое. То покупал какой-нибудь коврик, то мастерил для кухни полку, то дарил Лизавете на комод новую безделушку. И никому не давал натирать полы. Ни Лизавете, ни Татьяне. Полы натирал он сам, считая это дело не бабьим, требующим силы и уменья. Каждая полоска блестела у него, как зеркало. Лизавета не восторгалась Игнатом, она равнодушно взирала на его неугомонную деятельность и лишь по старой привычке поддерживала чистоту в квартире. Этого Игнат не мог не заметить.
— Ты что такая невеселая? — как-то спросил он ее. — Не больна ли? Иль, может, трудно тебе? Ты скажи. Я помогу.
— Чего помогать-то. И так делать нечего.
— Вот так нечего! Завтрак, обед, ужин. Весь день в хлопотах.
— Забыл ты, Игнат, про настоящие хлопоты. Вспомни-ка! Дом, огород, куры.
И вдруг он все понял. Новый дом лишил Лизавету своего огорода, своего маленького клочка земли, того, чем она жила много лет, что составляло весь смысл ее жизни. И понял еще, что бессилен ей помочь, потому что новые большие дома несовместимы с огородиками, курятниками, хлевами. Одно время он даже пытался переубедить ее: ну что тебе огород, иль мало на базаре картошки, капусты, луку? Но его слова не доходили до ее сердца, она как будто соглашалась с ним, и в то же время все больше и больше тосковала по своим грядкам, даже по базарному прилавку, вокруг которого на разные голоса шумела толпа. Когда серьезные уговоры не помогли, Игнат пытался хотя бы шуткой повлиять на настроение Лизаветы.
