— Уж ты скажешь, Захар! — смущенно возразил Толкунов. — Со счастливой вас дорогой, Настенька. — И он бережно пожал ей руку. — Как там наш Новочеркасск, на месте? Ох и соскучился же я!..
— Все так же, по-старому…
— Да, город, конечно, веселый, — заметил Захар. — Но ничего! Скоро и у нас будет не хуже, чем в Новочеркасске. Ну так что, гостюшка, тут поужинаем или пойдем за общий стол?
— Неудобно мне, Зоря, с дороги помятая я вся.
— Принесу сюда, — выручил ее Толкунов, — а то и вправду, какой ужин, когда человек стесняется?
Он вышел, но вскоре появился опять — с двумя алюминиевыми мисками, полными картошки, сваренной вместе с соленой кетой, и двумя ломтями хлеба.
— Немножечко переварил, язви его, — заметил Толкунов смущенно, — но ничего, есть можно… За чаем сам придешь, Захар! — и вышел.
— Ну и достанется сегодня Степе! — усмехнулся Захар, принимаясь за еду.
— За что? — удивилась Настенька.
— Вот за это варево. Испортил продукты.
Бригада Жернакова и здесь жила коммуной, занимая отдельную секцию барака. Двадцать два топчана с тумбочками, длинный обеденный стол из грубых досок со скамейками по бокам, возле торцового окна — книжный стеллаж, и еще один стол — там ленинский уголок; справа, в сторонке, рундук для продуктов и посуды да посредине огромная, как кибитка, чугунная печь на фундаменте из дикого камня и гравия — вот и вся обстановка.
На каждый день назначался дежурный по коммуне. Он должен был топить печь, запасать на день кадку воды и совмещать все дела с обязанностями повара. Но так как не всякому дан талант кулинара, то почти каждый вечер на коммунарском совете под председательством старосты Феди Брендина чинился суд за подгорелую кашу или пересоленные щи, за грязный фартук или за плохо вымытую посуду. Проштрафившегося наказывали по степени виновности. Высшей мерой «социальной защиты» считалось либо наколоть кубометр дров в нерабочее время, либо вне очереди помыть пол, либо постирать всем полотенца с обязательным кипячением в баке. Существовали и другие, более легкие меры наказания, как, например, пропеть песню «Разлука, ты разлука», получить три щелчка по лбу или еще что-нибудь в этом роде. У коммунаров по вечерам стоял хохот, полы были всегда чистыми, а в запасе на каждый день имелся лишний кубометр дров.
Вот и сегодня, едва Захар и Настенька управились с ужином, как за стеной послышался дружный смех. Он не прекращался и тогда, когда раздалось петушиное пение: кто-то во всю глотку прокукарекал на весь барак.
— Что там делается, Зоря? — недоумевала Настенька.
— Наказывают Степана за переваренный ужин.
Он рассказал о порядках в коммуне, и Настенька от души посмеялась.
— Ну, а вечером чем ребята занимаются? — спросила она.
— Так мы же учимся. Я и Каргополов в вечернем строительном техникуме, остальные — в вечерней семилетке или начальной школе. Минут через двадцать тут ни души не останется.
Пришел за посудой Толкунов.
— Черти! — ворчал он. — Слыхали, что они мне присудили? Так это еще не все. Предложили: или на сытый желудок в пять минут съесть дополнительную миску этого варева, или наколоть кубометр дров. Я и решил: чем мордоваться с дровами, так лучше управлюсь с миской, а картошка в глотку не лезет!
Вслед за Толкуновым пришли Каргополов с Лелей. Не раздеваясь, они ввалились в новую комнатушку с криком:
— Ну, где тут наша долгожданная землячка?
Леля шагнула навстречу Настеньке, без обиняков сказала:
— Ну, здравствуй, Настя, с приездом тебя! — И, обняв, поцеловала. — Я — Леля, из Новочеркасска, а это мой муженек, Иван. Наверное, Зоря рассказывал тебе про нас?
— Ив письмах писал, и рассказывал, — говорила немного оробевшая Настенька. — Да я и сама вас знаю — по горкому комсомола. Я же была членом пленума…
— Постой, постой… — Леля внимательно поглядела на Настеньку. — Ведь это ты носила красный берет?
— А вот он. — Настенька кивнула на стену, где висела одежда.
— Скажи на милость! — воскликнула Леля. — Я же хорошо тебя помню. Вот чудеса! Сколько слышала о тебе от Зори и никогда бы не подумала, что та Красная шапочка и есть его невеста!
— Ну, а когда свадьба? — спросил Иван.
— Я пока тут гостья. — Настенька зарделась.
— До Нового года осталось три дня, — смущенно сказал Захар. — Может, в новогодний вечер?
— «Может, может»! — озорно передразнила его Леля. — Говори точно.
— Ты, Леля, как сварливая теща, — усмехнулся Захар. — Вот подай ей свадьбу — и все! Надо же подготовиться — ведь вся коммуна будет на свадьбе.
— Так о чем же я говорю? — набросилась на него Леля. — Мне же придется готовить, доставать продукты. Договорились — под Новый год?
— Так и решим. А? — Захар обнял Настеньку за плечи, заглянул ей в глаза.
— Меньшинство подчиняется большинству, — отвечала она, смеясь.
Появление Настеньки сразу же сказалось на поведении коммунаров. Уже в первый вечер то один, то другой с тайным любопытством поглядывал на дверь только что отгороженной комнатушки — не появится ли там она? Умывались, причесывались с особым усердием, говорили и смеялись приподнято, громче обычного. После ужина то у одного, то у другого вдруг оказывались неотложные дела к Жернакову. Все шли в комнатушку, пока Федя Брендин не зашипел:
— Ну что вы, ей-богу, белены объелись? Вынь да положь им бригадира!
— Очень симпатичная, чертовка, — не слушая Федю, шепотом отвечал Харламов, только что заглянувший к бригадиру. — И чувствуется — простецкая, наша. А ведь техник! Гарную дивчину отхватил Захар!
За полтора года, что прошло на стройке, ребята были лишены очень многого, необходимого в жизни: домашнего уюта, развлечений, вовсе не бывали в обществе девушек — среди мобилизованных комсомолок насчитывалось совсем немного. Поэтому, когда в коммуне поселилась Настенька, каждый старался чем-нибудь услужить невесте друга, перекинуться с ней словом, обратить на себя ее внимание.
Ко всеобщей радости, Настенька оказалась веселой и общительной. Уже на следующее утро отскоблила добела и вымыла стол, отчистила от застарелой копоти кастрюли, чайники, жестяный противень, заменяющий сковородку, откипятила и выстирала поварской фартук и колпак. Дежуривший в этот день Тимофей Харламов впервые за свою кулинарную практику не поджег перловую кашу и избежал наказания.
А в новогодний вечер сыграли свадьбу. Накануне Захар с Толкуновым сходили в нанайское стойбище и привезли на санках мешок мороженой рыбы и медвежью лодыжку. Леля Касимова, которая заведывала столовой ИТР, добыла бачок спирта, пять килограммов конфет-липучек и печенья. До самого утра кипело веселье, и Федя Брендин почти доконал постройкомовскую гармошку.
О женитьбе Захара Любаша узнала от Пригницына, завернувшего к ней на почту.
Эту весть Любаша встретила с видимым безразличием: «А мне какое дело!» Но, придя домой, уткнулась в подушку и горько разрыдалась.
В тот же вечер, встретившись с Захаром в техникуме, она отвернулась от него и даже не ответила на поклон.
Пригницын теперь не отходил от Любаши, хотя она говорила сердито: «Ой, Колька, ну что ты болтаешься, как овечий хвост!»
Техникум и вечерняя школа, где учился Пригницын, помещались в одной избе, и каждую перемену он бежал к Любаше. Даже по воскресеньям стал без всякого приглашения захаживать к Рудневым: придет, посидит, а потом то дров наколет или воды натаскает, а то поможет Никандру по хозяйству — чистить стайку у коровы или еще что-нибудь. И почти всегда он являлся с подарком Любаше или с махоркой для Никандра.
— Га, а мне на кой копить гроши! — похвалялся он. — Зарабатываю хорошо, живу один, зачем мне гроши?
Ни с того ни с сего он стал звать Никандра папашей, а Феклу — мамашей.
Постепенно у Рудневых к нему привыкли и перестали тяготиться им. Даже в иное воскресенье, когда Пригницын запаздывал, Фекла говорила Любаше:
— Чтой-то твой цыганенок не идет…
— Да ну, мама! — Любаша капризно морщила пунцовые губы, а сама нет-нет да и глянет украдкой в окно.
Как-то за ужином Никандр сказал:
— Опять о нашем цыганенке прописали в газете, ударником величают.
— А это правда, что он ударник? — спросила Любаша.
— А чего ж не правда? Парень выхаживается. В самом деле, видать, сурьезным вырастет.
В канун Дня Красной Армии Никандр, придя обедать, сказал Фекле:
— Ведь вот чертяка, Колька-то наш! Принесли утром пригласительные билеты на вечер, так он выклянчил и для себя и Любки. Говорит: «Не имеете права не давать моей невесте…» Придет Люба, скажи, чтобы собиралась на вечер, — Колька наказал.
К тому времени на стройку пришли последние батальоны военных строителей. Закончился труднейший ледовый переход. Пройдут годы, и его назовут легендарным. И это будет справедливо: шесть тысяч комсомольцев-красноармейцев с полной боевой выкладкой прошли пешком около четырехсот километров в лютые морозы, в пургу, утопая в снегах. И за время перехода ни один боец не выбыл из строя.
