— От Афони бегу. Настасья Петровна… Параська-то рожает… Бабничаю…
— Как она? — участливо спросила бабка Настасья.
Митрошиха склонялась к самому лицу бабки Настасьи и озабоченно зашептала:
— Тяжело. Настасья Петровна, тяжко… Уж и не знаю, разродит ли господь… Как бы не пропала девка-то… Только на господа да на свои руки и уповаю…
Митрошиха махнула рукой:
— Прости Христа ради. Настасья Петровна… Некогда…
И понеслась по улице к своему двору.
Бабка Настасья постояла, посмотрела ей вслед и, вместо того, чтобы идти домой, свернула на тропку, ведущую к гумнам. Шла, опираясь на клюшку, и думала о Параське. Жаль было девку. Злость закипела к внучонку непутевому. Обидно было, что не сумела научить его уму-разуму. Раздумье перекинулось на других баб и девок. Вспомнила и парней других. И всюду видела одно: тысячи девок тянулись и впредь будут без раздумья тянуться к мужской ласке, как ночные мотыльки к огню. И так же, как Параська, будут брошены и растоптаны. Ведь тысячи баб всю жизнь укромно оплакивали судьбу свою. И тысячи девок в кровавых муках и в одиночестве встречали свое материнство.
Кутаясь в Нагольную шубенку, прошла задами бабка Настасья к концу деревни и, мимо Афониной избы, вышла опять на улицу, направляясь к своему дому.
Из Афониной избы слышался отчаянный крик Параськи.
Обливалось кровью сердце бабки Настасьи. Хотелось ей войти в избу Афони и сказать Параське ласковое слово утешения.
Но боялась она, как бы Олена худым словом не встретила. Встревоженная и растерянная побрела к своему дому.
Сумерки над деревней сгущались. Но на улице было еще много народа.
На речке, близ прорубей, бабы судачили:
— Слышь, Митревна! Параська-то рожает…
— Какая? Чья?
— Да Афони Пупкова дочка…
— Што ты говоришь, девонька?
— Вот те Христос!
— Рожает?
— Рожает…
Солдатка Теркина сказала жене старосты:
— Слыхала, Арина Лукинишна?.. Параська Афонина рожает!
Арина Лукинишна хлопнула себя руками по ляжкам:
— Да неужто рожает?
Солдатка перекрестилась:
— С места не сойти!.. Сама слыхала от Митрошихи. Бабничает она, Митрошиха-то…
Арина Лукинична покачала головой:
— Ни стыда, ни совести нету… у нонешних-то… Догулялась-таки, потаскуха, прости меня, царица небесная…
Когда совсем стемнело, Митрошиха вернулась в Афонину избу и принесла с собой небольшой туесок.
Держась руками за изголовье кровати, Параська по-прежнему кричала:
— Ай-ай-ай!.. Ох, помогите! Ма-а-ма!..
Не спеша Митрошиха разделась, открыла туесок, осторожно вынула из него пяток запыленных куриных яиц и сказала Олене:
— Дай-ка, Оленушка, посудинку… вроде чашки хлебальной… Обмоем яички и водицей-то напоим ее… Глядишь, господь батюшка и поможет.
Олена взяла из кути большую деревянную чашку, налила в нее воды и подала Митрошихе.
Бабка обмыла в чашке яйца, а над водой долго шептала молитвы и крестилась.
Потом подошла к Параське:
— Ну-ка, мила дочь… испей…
Параська не сразу поняла, чего от нее требуют.
Только после того, как бабка повторила сказанное, она перевела на нее взгляд блуждающих глаз и открыла рот.
Бабка вылила ей в рот ополоски, приговаривая:
— Вот так… еще… еще… Теперь скоро… Господь доспеет… беспременно… Скоро… родишь ужо…
Но и после питья Параська продолжала мучиться и кричать.
Олена уже второй раз прибавляла сала в горевший на столе сальник. Афоня на печке выкурил уже две трубки.
А роды у Параськи не наступали.
Схватки продолжались почти беспрерывно.
В полночь встревоженная Олена обратилась к бабке:
— Что же это, Кудиновна?.. До каких пор она будет мучиться-то?
— До каких? — переспросила бабка и ответила: — А вот… ужо придет время… Созреет яблочко… само отпадет… Крепка она у тебя… И плод, видать, крепкой… Ждать надо…
Глотая слезы, Олена сказала:
— Да ведь измаялась она… исстрадалась…
Старуха свое твердила:
— Ничего… придет времечко… придет… Сама рожала — знаешь, поди…
Олена стала просить:
— Помогла бы ты чем-нибудь, Кудиновна!.. А?.. Уж отблагодарим тебя… по силе возможности…
Митрошиха недоверчиво покосилась на нее и, оглядывая убогую избенку, спросила:
— Чем ты отблагодаришь меня? Бедность у вас…
Олена ответила:
— Два полотенца есть у меня… новеньких… Параське берегла… Отдам тебе… Помоги уж, Кудиновна!.. Не оставь!
Бабка насторожилась.
— Ну-ка, покажи!.. Каки-таки полотенца?..
Олена достала из сундука две новых холстины, развернула их и подала бабке.
На печке заворочался и закашлял Афоня.
Бабка подержала в руках холстины, подумала и, обращаясь к Афоне, спросила:
— Не спишь, Афоня?
— Нет, — хрипло и недовольно прогудел Афоня.
— Слезай-ка поживей, — сказала бабка, завертывая холсты. — Беги к нам в избу… Разбуди моего Якова, попроси у него хомут.
Прокашливаясь, Афоня буркнул:
— Зачем тебе хомут потребовался?
— Иди уж, знай, — заворчала Митрошиха. — Дочка-то измаялась… Помочь ей надо… Беги…
Афоня спрыгнул с печки, быстро оделся и кинулся к двери. Митрошиха сунула ему холсты.
— Отдай это Якову… Скажи: Кудиновна, мол, послала.
Афоня ушел.
После него в избе долго стояло и не рассеивалось ворвавшееся облако холодного пара.
Параська ненадолго затихла.
В избе слышалось только бульканье кипящего самовара и сопенье ребятишек на полатях.
Через полчаса Афоня вернулся с хомутом.
Бабка сказала ему:
— Станови хомут на пол… Вот здесь, поближе к кровати… Вот так… Держи крепче… А ты, Оленушка, мне помогай…
Олена с Митрошихой подхватили стонущую Параську под мышки, сволокли с кровати, опустили на пол и стали продергивать сквозь хомут.
Бабка приговаривала:
— Господи, благослови… Господи, благослови… Спаси, скорбяща божия матерь… заступись… помилуй рабу твою…
Протащили сквозь хомут Параськину голову и плечи.
Но зацепились за гуж распустившиеся Параськины волосы. Параська вскрикнула. Афоня отцепил волосы.
А бабка сказала Олене:
— Ну теперь пошибче потянем, Оленушка.
Обливаясь потом, они потянули Параську.
Огромный живот Параськи не проходил сквозь хомут.
Бабка шептала Олене:
— Ну-ка, Оленушка… враз… Господи, благослови… Враз!..
И в тот момент, когда они с силой дернули Параську, а живот ее уперся в хомутину, изба огласилась истошным воплем Параськи:
— А-а-а-аа!..
На полатях проснулись и заплакали ребятишки.
Бабы готовы были еще раз дернуть, но Афоня остановил их сердитым окриком:
— Будет, мать честна!.. Загубите девку… Кончайте!..
Бабы остановились.
Митрошиха обиженно забормотала:
— Ну так что… можно и кончить… Не для себя стараюсь… Девку жалко…
Параську положили обратно на кровать.
Измученная и обессиленная, она лежала с закрытыми глазами и громко стонала:
— О-ох… О-ох… О-ох…
И вдруг опять, в приступе потрясающих болей, хваталась руками за изголовье кровати, судорожно вытягивалась и отчаянно кричала.
— А-а-ай!.. А-а-ай!..
Так, извиваясь и корчась, кричала она вплоть до рассвета. Бабка Митрошиха поила ее крещенской водицей с тенетами, собранными с божницы. Ничего не помогало.
Олена и Митрошиха долго и тревожно шептались. Потом Олена связала два грязных полотенца и продернула их через брус, поддерживающий полати. На вышине аршина от пола концы полотенец завязали крепким узлом.
Митрошиха передернула узел повыше, попробовала крепость полотенец и крикнула Афоне:
— Вставай, Афоня… Слезай с печки-то…
— Зачем? — сердито спросил Афоня. — Чего опять надо?
— Простить и благословить надо дочку-то, — сказала старуха. — Должно, за грехи перед вами не выпрастывает ее господь-батюшка… Слезай…
Простудно кашляя и сопя, Афоня слез с печи и, увидев подвешенные полотенца, удивленно спросил:
— А это к чему?
Бабка ответила:
— Подвешивать станем… Ничего не поделаешь… Помогать надо девке… А ты не мешайся… Становись… да благословляй…
Сердито фыркая, Афоня подошел к столу и взял в руку снятую Оленой с божницы почерневшую, засиженную мухами икону.
Олена и Митрошиха подняли кричавшую Параську и почти волоком подвели к отцу.
Перебивая ее крик, Митрошиха громко сказала ей в ухо:
— Проси у отца прощенья… Тогда поможет мать пресвята богородица… Господь-батюшка выпростает… Проси!..
