Опять опустела деревня.
Как-то среди недели, утром, Параська почувствовала тупую, ноющую боль в животе. Вскоре боль прошла. Параська сгоняла на речку к водопою корову и овцу, а когда вернулась домой, боль в животе повторилась. Была она на этот раз острее и продолжительнее.
Параська присела на лавку, положила руки на стол и уткнулась в них пылающим лицом. Долго сидела, не поднимая головы, словно прислушивалась к перемежающимся болям; они начинались где-то около крестца и затихали внизу живота.
Невольно приходило на ум:
«Не пора ли рожать?»
Эта мысль наполняла сердце тревогой и смертельным страхом. Параська вдруг почувствовала себя маленькой, одинокой. Говор отца, матери и ребятишек, игравших на печке, казался далеким, чужим. Нестерпимо хотелось Параське, чтобы кто-нибудь близкий, родной подошел к ней и пожалел бы ее. Перед глазами встал Павлушка — в черном полушубке с серой оторочкой, в белых валенках с красным горохом. Вспомнились его ласки и поцелуи. Но знала Параська, что не придет к ней Павлушка, не пожалеет, не приласкает ее. Чувствовала она, что захлестывает ее прилив нестерпимой тоски и острого одиночества. К горлу подкатился соленый клубок. Но Параська сдержала слезы, не хотела показывать своего горя родителям. Глотала подступающие слезы и гнала из головы тягостные раздумья. Понимала, что одной ей придется переносить все: позор деревенский, попреки родительские и безрадостное вскармливание ребенка.
В нахлынувшем горе не заметила она, как затихли и совсем прекратились боли в животе. Успокоилась Параська. Поднялась от стола и снова принялась за домашние дела, думая, что боли были случайные, а предположения ее насчет родов — ошибочные.
Бродила по избе и по двору, и казалось ей, что сегодня она чувствует себя даже лучше. Ведь всю предыдущую неделю у ней была одышка и какая-то тяжесть в ногах. А сегодня одышка пропала и ноги двигались легко. Только живот как будто опустился и при ходьбе причинял неловкость.
Утешала себя Параська мыслью:
«Зря горюнюсь. Может, месяц еще прохожу…»
Но вот опять заныло где-то около поясницы и снова боль, все усиливаясь, стала разливаться по всему животу. На этот раз схватка застала Параську в огороде. Приступ столь бурно и остро перехватил весь живот, что Параська остановилась и чуть-чуть склонилась всем туловищем вперед. В глазах потемнело. Боясь упасть, она подошла к плетню, облокотилась на него и уткнулась лицом в свои руки.
Голову опять обожгла мысль:
«Нет… должно быть… пришло мое времечко… пришло…»
И опять охватил ее смертельный страх перед начинающимися родами. Лицо ее мгновенно вспотело. Теперь уже не сомневалась Параська, что наступают роды. Но боялась сказать об этом матери. Боялась, как бы опять не начала ее бить Олена.
А Олена сама уже стала примечать перемены в лице у дочери и неприметно с утра следила за Параськой.
Увидев в окно склонившуюся к плетню дочку, она быстро выбежала из избы, подошла к Параське и голосом неузнаваемым, мягким спросила:
— Ты что, Парася?.. Аль недужится?
— Нет, — тихо ответила Параська, не отрывая от лица рук и пережидая схватку. — Так это… Голову кружит…
— Чего тычешься-то? — допытывалась Олена. — Может, живот болит?
Параська со стоном ответила:
— Ох… болит… маменька…
Олена схватила ее за руки и с силой потянула:
— Пойдем-ка в избу… пойдем.
Параська оторвалась от плетня. Вздрагивая и приседая от боли, пошла в избу.
Олена поддерживала ее под руку.
Так под руку и в избу ввела. Уложила на кровать. А сама кинулась за бабкой-повитухой.
Афоня посмотрел на скорчившуюся на кровати Параську, понял, в чем дело, и, захватив свою пастушью сумку, быстро оделся и вышел из избы.
Вскоре пришла с узелком бабка Митрошиха. Вместе с ней вернулась и Олена.
Митрошиха осмотрела и ощупала Параську, потом подняла ее с кровати, убрала лишнюю одежонку, разровняла постель, поправила подушку и снова уложила Параську на кровать, приговаривая:
— Ложись-ка, мила дочь, ложись… Вот так… А теперь расплетай-ка свою косыньку… И юбку развязывай… И кофту расстегни… Что, рубашонки-то нет у тебя?.. Ну, ладно… Все надо ослабонить, все развязать… Так нам, бабам, всем велено… Господь так велел… На спину ложись… на спину… Вот так… так…
Параська покорно выполняла все, думая, что чем точнее она будет выполнять советы бабки Митрошихи, тем скорее пройдут боли и скорее наступят роды.
Но боли затихали лишь ненадолго и вновь начинались с новой, еще большей силой.
Параська стонала:
— О-ох… маменька… о-ох… бабушка… тошно мне! Больно!..
Разжигая самовар в кути, Олена ворчала:
— Всем тошно было… Не ты одна маялась… Не слушала матери… вот и терпи…
Сухая, горбоносая и суетливая бабка Митрошиха ласково утешала Параську:
— Ничего, ничего… Дай бог тошнее, да лишь бы поскорее… Ужо все пройдет… И про боль позабудешь…
Митрошиха вынула из узелка бутылку с водой, налила воды в чайную чашку, перекрестилась перед образами, пошептала над чашкой и подала ее Параське:
— На-ка, мила дочь… Водица-то крешшенская… Перекрестись да и выпей… Ужо полегче будет…
Параська приподняла голову, перекрестилась и жадными глотками выпила воду. Ей показалось, что холодная вода, расходясь освежающей струей по всему телу, потушила пожар разгорающихся болей.
Однако новая схватка повторилась с большей силой.
Параська отчаянно закричала:
— Ма-мень-ка!.. То-ош-но-о!.. Умру-у-у!..
— Не умрешь… терпи… — ворчала Олена.
А бабка-повитуха свое приговаривала:
— Дай бог тошнее… лишь бы поскорее. Дай бог…
В полдень в избу забежал Афоня. Он потоптался под порогом, взглянул на стонущую дочь и снова скрылся за дверью, запустив в избу струю холодного воздуха.
Потом пришли со двора трое ребят.
Олена накормила их и выпроводила обратно на улицу.
Схватки у Параськи то затихали, то вновь вспыхивали. И чем дальше шло время, тем короче были промежутки между схватками и тем сильнее становились боли. Теперь Параська не могла уже понять, в каком месте начинались и где замирали боли. Иногда ей казалось, что в тело впивались тысячи острых и раскаленных иголок, и она отчаянно ревела:
— Ай-ай-ай!.. Маменька!.. Бабушка!.. Помогите!..
Олена по-прежнему ворчала, а бабка крестилась и шептала молитвы.
Короткий зимний день быстро подходил к концу. Солнце склонялось уже к позолоченным вершинам леса.
Надвигались лиловые сумерки. С улицы в избу доносились последние всплески задорного ребячьего смеха.
Олена быстро накормила вернувшихся с улицы ребят и спровадила их на полати спать.
Бабка Митрошиха налила в лохань теплой воды, вынула из своего узелка кусок мыла и долго намыливала и растирала вздувшийся Параськин живот.
Параська стонала, охала, временами вскрикивала.
Пришел Афоня, стал раздеваться.
Митрошиха спросила его:
— Ты что, Афоня, совсем пришел?
— Знамо, совсем, — коротко и сухо ответил Афоня.
Митрошиха ворчливо сказала:
— Пошел бы ты куда нето… Грех мужику торчать при родах… да еще при дочерних…
Афоня вспылил:
— Куда же мне деться, мать честна?.. Не на улице же ночевать? Нету таких людей… И никакого греха нету…
Митрошиха поджала губы, обиженно молвила:
— Мне што… Оставайся… хуже не было бы… Не нами заведено…
— Ладно, — буркнул Афоня и, скинув шинельку и валенки, полез на печь.
Митрошиха еще раз осмотрела и ощупала Параську.
Обращаясь к Олене, сказала:
— Надо мне, Оленушка, домой засветло сбегать… Сноха второй день хворает… За ребятами надо… досмотреть… Да я скорехонько…
Подумав, она спросила Олену:
— Яичек нет у тебя, Оленушка?
Почерневшая, осунувшаяся Олена махнула рукой:
— Какие там яички. Одна курчонка была, да и та осенью сдохла.
Митрошиха быстро накинула на себя шубу и шаль. На ходу еще раз проговорила:
— Не беспокойся, Оленушка. Ко времю вернусь…
Проводив старуху, Олена прошла к столу, села на лавку и задумалась. Смотрела на муки дочери и чувствовала, что растопляется, пропадает злоба к Параське. Жалостью и состраданием наполняется материнское сердце. По изборожденному морщинами лицу покатились крупные слезы.
А Митрошиха бежала уже по деревне и встречным бабам рассказывала:
— У Параськи бабничаю… У Афониной дочки… Бедность несусветная!.. Рубашонки даже нет на родильнице-то… Ничего, видать, не заработаю…
Близ Оводовых встретила бабку Настасью Ширяеву и ей рассказала:
