— А о нынешнем, вот об этом заседании, заходил разговор?
— Нет, Трофим Матвеевич даже и не заикался.
— Ну, что ж, спасибо за добрую весть… А теперь пойдем на свадьбу. Санька ведь и тебя приглашал…
Народу у клуба собралось много. Как-никак, а такая свадьба игралась в Сявалкасах впервые: интересно! Молодежь заполнила все сени и застекленную террасу, толпилась на улице у крыльца. Немало было в этой толпе и пожилых, и даже стариков. Со всех сторон слышались шумные разговоры, шутки, смех.
— Ну, и свадьба: ни вина, ни закуски.
— Неужто так и пропадет корчама у тетки Кэтэринэ?
— Так это еще не вся свадьба, это еще только начало.
— С умных речей ни сыт, ни весел не будешь.
— Завтра, чай, чувашскую свадьбу начнут…
Когда Павел с Федором Васильевичем по живому коридору молодежи вошли в клуб, там председатель сельсовета уже поздравлял новобрачных. Анна держалась ровно, серьезно, даже, пожалуй, для такого дня слишком серьезно, а Санька сиял, как красное солнышко, широкая, от уха до уха, улыбка, казалось, утвердилась на его счастливом лице отныне и навсегда. Неважно, что говорилось сейчас председателем сельсовета, веселое пли серьезное. Санька все равно улыбался во весь свой белозубый рот.
Рядом с Анной стояла Лена, а рядом с Санькой Володя. Обычно веселая на людях Лена сейчас тоже выглядела какой-то озабоченной, время от времени оглядывалась по сторонам, словно бы проверяя, все ли идет так, как надо. А Володя, под стать жениху, тоже был веселым, радостным, глядя на него, можно было подумать, что вместе с Санькиной играется нынче и его свадьба.
Весь стол, за которым сидят молодые, уставлен огромными букетами цветущей черемухи и сирени, и от них распространяется густой горьковатый аромат.
Санька еще раньше просил Павла не только быть на торжестве, но и сказать, как он выразился, какие-то слова. Но сколько Павел ни думал, никаких других слов, кроме тех, что были сказаны председателем сельсовета, а потом Володей, не придумал. Может, вспомнить что-нибудь из старого? Тоже ведь и раньше люди не дураки были. Разве что высказывали свои пожелания молодым не таким казенным бесцветным языком, каким щеголяем мы, подчас не делая разницы между общим собранием и домашним торжеством. Павлу и до сих пор памятно слышанное еще в детстве: живите просторно, как поле, и богато, как лес…
Но когда, по приглашению Володи, Павел вышел к столу и стал лицом к собравшимся, мысли его смешались. Он подумал, что ведь ему сейчас надо держаться так же жизнерадостно и весело, как держатся Санька и Володя, но как будешь веселым, если на сердце у тебя совсем не весело. И не знают ли собравшиеся в клубе сявалкасинцы о том, что произошло в председательском кабинете час назад?
Обращаясь к молодым, Павел мельком, иа какую-то долю секунды, встретился взглядом с Леной и почувствовал, что к нему возвращается его всегдашнее спокойствие. Словно понимая сиюминутное смятенное состояние Павла, Лена своим взглядом ободряла его: не робей, мол, не горюй, все будет хорошо!
Он плохо помнил потом, что и как говорил тогда, помнил только, что расчувствовавшийся Санька прямо через стол полез к нему обниматься и громко повторял:
— Просторно, как поле!.. Молодец, Павел! Просторно, как поле!
По окончании церемонии, на выходе из клуба, толпа молодежи, пропустив жениха и невесту, сразу же сомкнулась и оттеснила Павла. И когда он вышел на улицу, свадебный поезд уже тронулся.
Это было, пожалуй, кстати. Сколько можно держать себя в руках, чувствовать одно, а делать другое!
И Павел пошел не вниз по улице за звеневшим бубенцами и гармошками свадебным поездом, а свернул на травянистую тропу, которая незаметно-незаметно вывела его из села в поле.
Странно устроен человек! Ведь не просто бодрился для вида Павел, когда говорил, что его не очень-то огорчило, что председатель снял, а проще сказать, выгнал из агрономов и бригадиров. Нет, так оно и было на самом деле. Да и не чувствовал он за собой такой большой вины, за которую бы надо было его прогонять с треском. И не только он сам, а и другим членам правления, в том числе и тем, кто голосовал вместе с Прыгуновым, видно было, что председатель просто сводит какие-то счеты с бригадиром и даже не очень-то заботится о том, чтобы это выглядело хоть мало-мальски прилично. И Павел верил, что тут или какое-то недоразумение, которое так или иначе выяснится, или очевидная для всех несправедливость, которая тоже не может долго торжествовать. Может, уже завтра, а не завтра — через неделю, через месяц все встанет на свои места. Все это так. Все это он понимал умом. И все равно чувство незаслуженной обиды не проходило. Это, наверное, схоже с ощущением человека, которому ни за что ни про что дали пощечину. Человек твердо знает, что это какое-то недоразумение — что из того? И даже когда оно, это недоразумение, выяснится, даже будут принесены самые искренние извинения — что из того?! Пощечина от этого не перестанет быть пощечиной, и любое воспоминание о ней никогда не будет приятным. Тем более все кипит, все кричит в человеке в тот час, когда ему дали эту пощечину, когда его обидели.
Напустись Прыгунов на Петра или Володю, на того же Саньку — Павел бы мог постоять и обязательно постоял бы за них. Как-никак, а он — секретарь партийной организации. Себя он защитить не может. Тогда он только дал бы Прыгунову лишние козыри. Тогда Прыгунов любому и каждому может сказать: ну, вот, я его снял с должности бригадира и он теперь мне мстит по партийной линии…
Павел и не заметил, как давно уже вышел в поля и ноги сами привели его к Вил Зэру. Поле тянулось вдоль Салуки и радовало глаз и сердце нежной зеленью дружных всходов.
И как только Павел увидел свое поле, он почувствовал, что горькая накипь нынешнего дня постепенно уходит из сердца. Он понял, что самым верным лекарством от душевных переживаний была и будет для него земля. Земля, на которой он родился и вырос, земля, с которой он связал свою жизнь навсегда.
Повисшие над лесом облака тоже для земледельца кажутся полем, распаханным богатырским плугом: оно тянется, борозда к борозде, на всю закатную половину неба. А вот и сам сказочный богатырь идет за сказочным плугом и ведет новую борозду…
Земля! Испокон веку тебя зовут матушкой, матерью. В тебе, мать-земля, все начала и концы. А жизнь пахаря и вовсе связана с тобой так прочно, что он без тебя и не мыслит своего существования. Не сохой он ныне пашет тебя, и не серпом убирает урожай. Но труд его и поныне все еще нелегок и полон превратностей. Потому что зерно, брошенное пахарем, прорастает и становится колосом в открытом поле, и его может и зной иссушить, и дождь в землю вбить. Даже когда и хороший хлеб вырос — убрать его с полей тоже непростое и нелегкое дело: может при этом солнышко светить, а может и дождь лить — не закажешь. Но зато когда хлеб, как венец его годового труда, ляжет на стол духовитым караваем — нет большей радости и большего счастья для земледельца.
Павел смотрит на выстроившиеся ровными рядами зеленые ростки и никак не может наглядеться. Он глядит на эти пока еще немощные росточки, а видит на их месте уже заколосившееся поле. И сердце словно бы растет, ширится в груди, словно бы вот этот синий полевой простор смывает с него все мелкое, злое, наносное. А на память приходит то ли где-то давно читанное, то ли за многие и многие годы работы на поле — на поле же и рожденное:
Сколько раз я слыхал?
Не один и не два!
«Хлеб всему господин
И всему голова!»
Раньше люди не жизнью,
А хлебом клялись…
Может, как никто другой, чуваш знал цену хлеба. Поспорит ли он, доказывает ли свою правоту, или клянется — берет кусочек хлеба, круто посыпает его солью и съедает при всех. И это самая святая клятва. У чувашей поверье: солгал при клятве на хлебе — рано или поздно, а беды не миновать.
Павлу вспомнилось, как давно еще, лет семь или восемь назад, бежал он в вечерних сумерках к стоявшему в борозде трактору. Бежал, торопился. И, за что-то запнувшись, то ли за кочку, то ли за бугорок какой, растянулся во весь свой немалый рост на пашне, широко раскинув руки. Он тут же было хотел подняться, уже оперся на руки, но вдруг понял, что ведь он сейчас лежит и обнимает свою родную землю, свое поле.
И руки опять расслабились, Павел опять лег и долго лежал в борозде, вдыхая сытный хлебный запах земли, слушая, как тихонько гудит она, если к ней поплотней приложиться ухом. Может, это мерно стучит мотор его трактора и моторы других тракторов на других полях?! А может, бьется большое рабочее сердце земли?!
…Зеленые ростки пока еще слабы, их ждут еще немалые испытания, прежде чем они станут хлебом. Но Павлу хочется верить, хочется надеяться, что добрые всходы дадут и добрый урожай.
