Ответа не было: она не знала, не видела для себя выхода. Убежать? Но куда? Она ни разу не была даже в своем уездном городе, и та жизнь, что протекала за пределами известных ей сел, была для нее темна и загадочна, как ночь в непроходимом лесу. Да без согласия мужа ей и паспорта не дадут. А в селе разве можно от него скрыться? Он всюду ее найдет и отовсюду имеет право взять. Просто схватит за волосы и притащит домой, а тогда замучает до смерти. Руки наложить на себя? Страшно… Да и сына жаль. Пропадет он без матери с извергом… Нет выхода! Какими-то невидимыми путами привязана она к селу и к мужу, и не порвать их никогда. Придется, видно, терпеть до конца. Такова уж бабья доля…
IX
Под горою, около речки, где кончались огороды и росли ветлы да ивы, окружавшие небольшой пруд, одиноко стояла ветхая избушка колдуньи и ворожеи Есихи, известной на всю волость. Темное лицо старухи собралось в морщины, как изношенное и измятое голенище грубого сапога, помутневшие глаза слезились, голова тряслась, а волосы на висках были седые в прозелень. Несколько раз, сильно заболевая, она собиралась умереть, но некому было поднять матицу, а без этого смерть не брала ее.
Хотя она и не считалась зловредной, а все-таки многие побаивались ее, говоря:
— Шут ее знает, что у нее на уме. Возьмет да и пустит килу али трясовицу. А ты, значит, и будешь мучиться век…
Те, кому приходилось в жизни слишком круто и кто перепробовал уже все средства, обращались за помощью к бабушке Есихе. Одним она нашептывала какие-то непонятные слова, других поила настойкой из разных трав и кореньев, третьим давала советы и ничего — помогала. За это платили ей мукой, яйцами, пшеном, а иногда и деньгами.
Однажды тихим вечером пришла к ней и Матрена.
На западе, догорая, таяли багряные краски заката. Красновато поблескивала мертвая, неподвижная, как стекло, поверхность пруда, и в ней желтой точкой отражалась вечерняя звезда.
Ворожея сидела на пороге, нюхала табак и чихала.
— Здорово, бабушка Есиха, — тихо сказала Матрена и низко поклонилась.
— Здорово, — ответила старуха и, подняв голову, уставилась в лицо пришедшей. В груди у нее шумно хрипело.
— Чтой-то я будто не знаю тебя? — проговорила ворожея.
Матрена назвалась.
— А, да, да, слыхала я про вас. Зачем ко мне?
— Беда у меня, бабушка, — присев около старухи, заговорила Матрена. — Муж у меня… Допреж был золото парень… Души в нем не чаяла… А на службе его испортили. Все сказывают, что он порченый. Выручи, родная. Век буду молить за тебя. Вот тебе подарок. А коли вызволишь, еще прибавлю.
Старуха приняла два рубля, взвесила их на руке и, поспешно засунув за чулок, ласково молвила:
— Ну, что ж, поведай мне, молодушка, свое горюшко, а я послухаю, глядишь, помогу тебе.
Слезы душили Матрену. Всхлипывая, она часто сбивалась и путалась в рассказе.
Старуха сидела на пороге, поддерживая голову рукою, закрыв глаза, качаясь взад и вперед.
Село, протянувшееся двумя улицами вдоль речки, еще не угомонилось, — слышались запоздалые крики, звон балабанов, скрип телег. Где-то лаяли собаки. В Кулаповском кутке девки звонко пели песни. А здесь, у старой избушки, на берегу сонного пруда, в тени деревьев, было тихо. Заря погасла. Спустились сумерки, прикрывая нищету человеческой жизни; деревянные полуразвалившиеся избы, уродливые днем, приняли мягкие, причудливые очертания. По темно-синему бархату неба засверкали золотые звезды.
— Ну, так как же, бабушка, поможешь, а? — закончив свой рассказ, спросила Матрена, отирая слезы.
Старуха, дергая головой, подумала немного и, вздохнув, заговорила певуче привычные ей, всегда для всех одни и те же слова:
— Вижу я — изболелось твое сердечушко, исстрадалась твоя душенька. Но не кручинься, молодица, и слез горючих понапрасну не проливай. Научу я тебя тайне великой: рассеется твое горе, как пыль по ветру, растает, как сугробы снежные пред красным солнышком. Твой ясный сокол тебя полюбит, будет склонять свою головушку на грудь твою белую и шептать тебе речи сладкие, любовные. Сделай ты так, как я кажу тебе…
— Все сделаю, родненькая, все. Только научи. Пожалей ты меня, бессчастную. Коли бы не жаль сына, я бы на себя руки наложила.
Матрена заплакала.
— Уймись, голубица, и слухай хорошенько, — проговорила старуха внушительно.
Вытерев слезы подолом платья, Матрена покорно замолкла.
— Скоро у тебя будет на рубашке-то?
— Со дня на день жду, коли не забрюхатела.
— Ладно… Вот и хорошо… Возьми эти краски, сделай на них лепешки али пирожки и дай мужу. А когда он будет кушать, обернись хребтом к иконам, а лицом к печке и тихонько приговаривай: «Кровь моя алая, кипучая, ударь ты в буйную головушку Петра, хлынь ты в его ретивое сердце, разлейся по всем жилочкам-суставчикам, зажги и пробуди его плоть ко мне, ко Матренушке, чтобы он тосковал и горевал обо мне до гробовой доски. Аминь, аминь, аминь». Поняла?
— Поняла, бабушка, все поняла, только больно страхота берет, — тихонько сказала Матрена, оглядываясь вокруг, — Чай, поди, грех это?
— Пчел бояться — медку не отведать, — сумрачно и обидчиво отозвалась старуха, кутаясь рваной шалью. В темноте она была похожа на лохматую собаку, сидящую на задних лапах.
Матрена, вздрагивая, вытвердила заклинание и побежала домой.
Дня через три она приготовила пшеничные лепешки, как научила ее ворожея, и с утренним чаем подала мужу. Он ел с большим аппетитом, а она, дрожа, как в лихорадке, смотрела на закопченную печь и шептала заговор, боясь, как бы у нее не отнялся язык. Но все сошло благополучно.
Вечером был урядник; после отъезда его Петр вдруг стал ласков к жене, смеялся, шутил и трепал ее по плечу.
— Ну, женушка, скоро я сам начальником буду! — заговорил он дружески. — Сначала в стражники, а потом выше. Будет дело! Петр Захарыч покажет себя… Эх, хорошо быть с просветительной башкой!
Думая, что на мужа подействовали лепешки, Матрена повеселела. Показалось ей, будто суровая судьба смилостивилась, обещая вернуть счастье.
Но так продолжалось недолго. После ночного свидания Есиха приходила каждый день к Матрене, требуя угощения с выпивкой.
Об этом узнал шинкарь, к которому стекались все сельские новости, и рассказал Петру.
— Смотри, дружище, в оба, — добавил он, — а то колдунья может навредить так, что только ахнешь.
Не говоря жене ни слова, Петр стал тайно наблюдать за домом и скоро подстерег у себя Есиху. Она сидела за столом, выпивая водку и закусывая вареной говядиной.
— Ты что тут, старая ведьма? — набросился он на нее, багровея от злобы.
— Я миленький… я в… гости… — задыхаясь и трясясь от испуга, забормотала старуха.
— А вот я те, дьявольская харя, сейчас попотчеваю! — загремел солдат, наступая на старуху.
Видя, что дело плохо, она забилась в угол и, делая указательным пальцем большие круги в воздухе, зашептала:
— Ветры буйные, собирайтесь, змеи огненные, слетайтесь…
— А-а, ты колдовать!
Петр ударил ее кулаком по темени. Есиха вся скорчилась и закрыла руками лицо. Он схватил ее за шиворот, выволок на крыльцо и швырнул с лесенки.
— Лети к своим анчуткам!
Есиха растянулась на земле, как лягушка.
Нашлись добрые люди, которые, сжалившись над старухой, подняли ее и отвели домой.
Похворала она недолго — и скоро умерла.
X
Петр узнал от шинкаря, что поп, читая в церкви проповедь об упадке нравов, о всеобщей испорченности, ясно для всего народа упоминал и его — Петра — имя.
— Подожди, долгогривый черт!.. — нахмурившись, выругался Петр и задумался, как отомстить попу.
В следующее воскресенье он приказал жене нарядиться в шелковое платье, черную триковую жакетку и большую, с красными и розовыми цветами, шляпу, привезенную им из города. А когда жена была готова, тщательно осмотрел ее, кое-что поправил и, приняв начальственный вид, строго приказал:
— Иди к обедне, стань рядом с попадьей и поповыми дочками. Слышишь?
— Петр Захарыч, да как же я могу так?
— Не разговаривать!
— Меня батюшка прогонит из церкви…
— Как смеешь рассуждать, раз я тебе приказываю?
Она замолчала.
— И помни: ежели ослушаешься, растерзаю!.. — погрозился он и, отступив шаг назад, скомандовал:
— Кру-у-гом!
Жена повернулась плохо и неуклюже, за что он ткнул ее кулаком в бок.
— Шагом… арш!
Матрена пошла.
Утро было свежее, но тихое, ярко освещенное солнцем. На деревьях, собравшись большими стаями и точно споря о чем-то, неугомонно чирикали воробьи. Белая деревянная церковь, с зелеными куполами и золотыми крестами, стояла на горе, по другую сторону речки, отчетливо вырисовываясь на голубом фоне неба. Маленькие колокола трезвонили весело, а большой гудел свирепо, словно стараясь запугать их.
