Лешка подтянул шкот, закурил, и когда судно обогнуло поворот, на берегу выросли черные стропила маяка.
На вышке, казалось, было пусто.
У Лешки тревожно забилось сердце.
«Неужели никого нет, неужели уехали в Островок? — подумал он о Глуше и маячнике. — Но мы ведь никого не встретили по пути! А может, Тихим ериком они проехали?..»
Он пристально посмотрел на вышку маяка и вдруг заметил появившегося на площадке Максима Егорыча.
Маячник подошел к перилам, перегнулся через них и, признав своих земляков, взмахнул рукой, потом шапкой.
Ловцы со стоечной и подчалков замахали ему в ответ фуражками.
— Максиму Егорычу!
— Держи как следует огонь!..
Но вряд ли слышал из-за ветра маячник ловцов, хотя расстояние между маяком и судами было небольшое — всего какая-либо сотня метров. Он не переставая махал ловцам шапкой и тоже что-то кричал — должно быть, желая землякам богатой добычи.
Лешка, держась за руль, нетерпеливо поглядывал на вышку: не покажется ли на площадке Глуша. Но ее не было видно.
«И чего не покличет дочку, старый хрыч!» — выругался Лешка, когда стоечная поровнялась с маяком и вот-вот должна была выйти на просторы Каспия.
Он даже намеренно задерживал ход судна, отпуская шкот все больше и больше, отчего парус не надувался как надо. Лешку нагоняли суда Сеньки и Антона. Ловцы их тоже махали Максиму Егорычу руками, фуражками.
И когда Лешка, кажется, последний раз посмотрел перед выходом в море на вышку маяка, там уже была Глуша.
Она стояла рядом с отцом в накинутой на плечи цветной шали, облокотившись о перила, задумчиво глядя вниз, на ловцов.
Ловцы продолжали махать фуражками Максиму Егорычу и Глуше. Маячник отвечал им, а Глуша, будто окаменевшая, недвижно стояла у перил.
Лешка сорвал бескозырку, широко взмахнул ею, и ленты, как флажки, трепетно забились под ветром.
— Глу-ша-а-а!.. — закричал он громко и радостно.
И, будто услышав его голос, Глуша вскинула голову, пристально оглядела плывущие мимо суда, провела рукой по лицу, словно освобождаясь ото сна.
— Глу-ша-а-а!.. — кричал Лешка, описывая в воздухе широкие круги бескозыркой.
И вдруг над вышкой маяка взметнулась Глушина огненно-оранжевая, цветистая шаль — словно взошедшее солнце засверкало ослепительно яркими лучами.
Яков, подмигнув Коляке, нарочито громко сказал, чтобы слышал Лешка:
— А нам ведь не отвечала!
— Не отвечала! — довольный за Лешку, подтвердил Коляка.
Лешка мельком посмотрел на ловцов и снова устремил горящий взгляд на вышку маяка, лицо его светилось счастливой улыбкой. Он готов был побежать к Глуше, казалось, по самой воде. Но впереди было море, и суда, минуя маяк, уже выходили из банка.
Открывалась неоглядная каспийская синева. Каспий могущественно блестел.
Лешка оглянулся на шаль-солнце, лучисто сверкавшую в Глушиных руках, весело рассмеялся и припал к румпельнику.
Стоечная выходила на Каспий.
На стыке моря и неба маячили сотни белых, матовых парусов; выше были бледнозеленые, бирюзовые просторы, по которым неслись караваны пушистых облачков, а ниже лежал крутой, в легком мареве, овал Каспия; по нему расстилались бесконечные рыбацкие пути-дороги.
Навстречу неслась моряна — остовый, рыбный ветер.
Сколько ни оглядывался Лешка на маяк, над вышкой продолжала ярко пылать Глушина шаль-солнце, даже и тогда, казалось, сверкала она, когда уже совсем исчез из виду маяк.
Лешка легко, полной грудью вдыхал свежий морской ветер.
Ленинград — Алексеевка
Каспий — Ленинград
1930—1934 гг.
