«Эх, проспали, проворонили! Шляпы мы, а не большевики!» — с горечью, со злостью скрипнул он зубами и, шагая через лежащих, двинулся по темному коридору, наклоняясь, присматриваясь, стараясь узнать своих.
Дмитриева ему удалось найти в самом конце коридора. Чтобы не потревожить соседей, Григорий Николаевич осторожно примостился, лег рядом с ним. Дмитриев не спал.
— Что делать-то, Борис? — шепнул Федченко ему на ухо.
Несколько мгновений Борис Дмитриев не отвечал: он думал. Потом совсем на ухо Федченке:
— Все зависит, друг, от того, как пойдут дела. Продержатся мятежники на форту дня три-четыре — тогда пиши пропало, перестреляют, как собак. Начнут наши потихоньку форт брать — еще хуже. Неклюдов этот — трус, гадина. Он, конечно, бежит. А форт рванет вместе со всеми нами. Вот, если бы… Слушай, Федченко, ты ведь из Питера. Как там сейчас? Хватит у них пороха сразу нажать, без канители? Одним бы духом! Вот тогда мы бежали бы… А?
Теперь задумался уже Григорий Николаевич. Питер?.. Да ведь кто их знает… Канительщиков в Питере немало. Хватит и паникеров, и людей, готовых каждое затруднение считать концом всего. Он вспомнил почему-то того инженера, который недели три назад докладывал об угле в Смольном; вспомнил пенсне и бородку председателя секции… Эх, попали в переплет! Худо…
Но тут же его мысли приняли другое направление. Из создавшегося положения необходимо найти выход. Верный, простой…
— Да брось ты, чудак! — горячо, совсем иным тоном, сразу заговорил он. — Ты о чем думаешь, брат? Ты думаешь, там все, как раньше было? Нет, брат, ничего похожего: теперь там совсем не то! Обороной-то Москва теперь командует. Сталин — знаешь кем сюда направлен? Не знаешь? Ну так вот. Он не проканителится. Он нигде врагам передышки не даст. Увидишь — через три дня наши тут будут… А нам бы надо из лесу помочь по-партизански, чем можно… Понимаешь?
Борис Дмитриев пошевелился. Несколько секунд он молчал.
— Ну, спасибо тебе на слове, брат Федченко. Поддержал! А бежать, скажу тебе, надо вот как: в окна…
— В окна? — изумился Григорий. — А рельсы-то?
— Рельсы — за окно, по одной…
— Караул услышит!
Дмитриев не ответил, прислушался. Резкий грохот разрывов, звонкий лязг, скрежет то и дело врывался в щели. Толчки ответных выстрелов с форта приходили уже гораздо реже, чем вчера. Обстрел со стороны Кронштадта усиливался. Стрельба мятежников ослабевала.
— Вот что, браток, — сказал он немного спустя. — Ей-богу, ты меня вроде живым сделал. Ну, ладно, тогда слушай..
Он совсем приник к уху Федченки… Григорий Николаевич — небритый, землисто-бледный — сосредоточенно, хмуро кивал головой.
— Понятно! Ну, ладно… там видать будет. Покуда пойду к своим. Скажу кое-кому. Эх, брат, Дмитриев, проворонили мы все-таки это дело… И мы и вы… Разве это по-партийному? Проспали все! Ну, вперед — наука… если доведется нам, конечно, пожить…
Все так же осторожно он стал снова пробираться между людьми обратно в камеру и вдруг, взглянув, остановился, не веря себе. Около двери в крайний каземат давно уже полулежал, согнувшись во мраке вдвое, большой широкоплечий человек, матрос. Глаза его округлились, выкатились. Большая сильная рука схватила Григория Николаевича снизу за локоть.
— Дядя Гриша, ты?! — не то в ужасе, не то в радости шёпотом ахнул он.
У Григория затряслись колени.
— Павлуша… Павел!
Политрук с «Гавриила» Павел Лепечев, прибывший на Красную Горку с краснофлотским коммунистическим пополнением из Кронштадта, арестованный вместе с другими, прижал ладонь к груди. У него тоже перехватило дыхание.
* * *
Дверь командного пункта открылась. Неклюдов, опухший, обрюзгший за эти два дня, с воспаленными от пьянства и тревоги глазами, жадно втянул в себя струю прохладного морского воздуха…
— Слушай-ка ты… как тебя… Урбан! Что ты тут толчешься без дела, ей-богу? Хочешь, чтобы нас всех в конце концов… Иди сейчас же делай, что я тебе приказал!
Маленький, со сморщенным лицом бритый человек в гимнастерке, несколько дней назад возглавлявший партийный коллектив форта Степан Урбан испуганно заглянул в глаза главарю мятежников.
— Я все делаю, я работаю, господин командующий!
— Ну, иди, иди, тебе говорят… Шут!
Урбан мгновенно скрылся. Неклюдов, пошатываясь, прошел вместе с другими туда, откуда между казематами было видно море, уже порозовевшее на рассвете. Далеко маячил берег Финляндии, маленькие островки и группы камней в заливе. Здесь, между двумя серыми бетонными стенками, командир встал, прислонясь спиной к одной из них.
Наверху, на платформе каземата, люди суетливо забегали: «За-алп!»
Орудие выстрелило. Снаряд, воя и рыча, пошел все выше и выше вверх, в светлоголубое небо, туда, к Кронштадту.
Сухопарый офицер в погонах, в странной нерусской форме подпер щеку языком.
— Приятно! — сказал он с легким и неуловимым акцентом. — Красиво. Хорошо бьет. Не правда ли, господин Облонский?
— Это твой дивизион огонь ведет, Лощинин? — поморщившись, спросил Неклюдов.
Второй из его спутников кивнул головой.
— Вот видите, господин ротмистр, — нервно заговорил тогда Неклюдов, обращаясь к офицеру, — видите, я сделал все, что мог. Красная Горка наша! Но смешно думать, что Красная Горка может воевать с Россией. Две тысячи человек? Ах, я не ребенок, барон; я знаю цену этим двум тысячам… Я предпочел бы командовать двумя тысячами ослов или быков. Я был бы более уверен… Я радирую Родзянке в Нарву, в Ямбург… Молчание. Что это? Ваш полк — первая ласточка, господин Кнорринг, но этого же мало! У меня же не окопчик в поле; у меня — форт…
Барон Кнорринг поиграл сначала языком во рту, потом аксельбантами на груди.
— Я буду засвидетельствовать это все, — спокойно сказал он. — Но вы сами виноваты, господин командующий. Вам было предписано дожидаться подхода нашей армии. Вы поторопились… Хотя это — усердно!
Неклюдов подпрыгнул.
— Я поторопился? — взвизгнул он. — Я? Мне шлют каждый день новых коммунистов, а я — поторопился? У меня десятки агентов Чека на плечах, а я, по-вашему, поторопился? Хорошо, хорошо! Я имел честь вручить белой армии неоценимый подарок. Если она не удержит его — вина не моя. Еще день, еще два… Я взорву все это со всей начинкой и уйду на Коваши. Я…
Внезапно лицо его изменилось. Он резко схватил барона за руку.
— Ближе к бетону! Прижмитесь! — крикнул он.
Сразу четыре остроугольных рваных удара грянули тут же, совсем рядом, на форту. Зазвенел какой-то колокол. Послышались свистки. Донеслись отдаленные крики.
— За четвертым складом один! — крикнули сверху от орудий. — Два на дороге. Один за форт ушел…
Барон Кнорринг поднял голову, посмотрел на Неклюдова.
— О! Вот это неприятно, — произнес он, поправляя пенсне. — Но — красиво бьют! Во всяком случае, господин комендант, скажем так. Первый ингерманландский полк, в котором я имею честь числиться, уже занял позиции за Лебяжьим. Это — не русский полк, он будет крепко держать. Я нахожусь при вас для связи. Будем понадеяться на лучшее, но, если бог пошлет нам худшее — что ж, тогда… тогда… тогда — просто, как вы сказали, взорвем форт с его красной начинкой. Что?.. Ведь так, господин… господин… Ага… Неклюдов! Я помню: что-то такое литературное.
* * *
Ветер, до сих пор дувший с моря, вдруг переменился. Почти тотчас же весь форт окутался удушливым дымом, гарью, торфяной и древесной. В казематах люди закашляли; поднялась тоскливая, предсмертная ругань.
Павел Лепечев приблизил свое широкое, пересеченное от виска к переносице шрамом лицо к лицу Григория Федченки.
— Эх, дядя Гриша! — сказал он, — вот бы сейчас побежать — такого дымка побольше, да погуще, вот и вышло бы дело! А наши в казематы стрелять, я уверен, не будут. Будь спокоен. Если только случайно попадут. Это этим сукиным детям ничего народного не жаль. Наши — понимают. Разве можно зря такие орудия губить?
* * *
Женька усердно обдумывал, как ему уйти из-под бдительной охраны штабных на утро следующего дня, чтобы пробраться ближе к форту. Но сделать это ему не удалось. К нему приставили специального «дядьку», старика ламповщика Подмостко, с лысой головой и опущенными вниз запорожскими усами. За ним следили. А самое главное — у него отобрали его велосипед. Женька хныкал, ныл, попробовал даже дерзить — ничего не помогало.
Старый ламповщик оказался до невозможности разговорчивым человеком. Вытащив на улицу перед сараюшком свое немудреное хозяйство, он, ноги калачиком, сидел на траве, заправляя разнокалиберные лампы, и непрерывно читал Женьке мораль.
— Интересует меня, между прочим, такой вопрос, — говорил он, обрезая большими ножницами фитили, — такой, душа ты моя, вопросец (держи-ка, хлопчик, горелку!). Вот ты, допускаю, мальчишка лет тринадцати. Что же, у тебя головы на плечах нет? Отвинчена, как тая горелка? Ну, куда ты наметил свой путь? Куда лезешь? В самую гущу исторических событий! Да разве туда таких пущают? Каши мало ел! Каши… Возьмем так: батя твой обретается, к примеру, на форту. И на том же форту — мятеж. Может, твой батя оттуда смылся… А может — и нет. Это все в тумане неизвестности. Ну уж во всяком случае не тебе ему придется помогать. (Что морщишься? Керосинового духа не любишь? Сделай милость, нюхай сирень. Под кустом сидишь!) А я, друг мой милый, на шести войнах воевал, в Африке был… но таких дурошлепов, как ты, кроме только самого себя, нигде не видывал. И вот что я тебе честно скажу, честно, по душам! Уж очень ты парень-то хороший… (Да чего хныкать-то? Жив будет твой тятька. Без тебя его вызволят.) Да-а… Да-а… Ты не только мне нравишься. Уж такая у тебя морда, плюс к тому велосипед, плюс родитель в непромокаемом положении… Хорошо!.. Так я тебе говорю по-честному, как самому себе: слухай ветерана разнообразных войн Григория Подмостко. Сиди смирно! В пятницу, ужо, поеду в Питер за фитилями и тебя заберу. Велено доставить, и доставлю, как миленького! Мать-то, небось, очи выплакала по тебе, срамник! Мало ей большего сына, мало отца, так вон что меньшой наделал!
