Как можно быстрее юноша спустился со своей зеленой вышки. «До Ижор — километра два. Если бежать бегом — минут десять хода. Успею?»
Он снова пересек проселок, миновал край просеки, перебрался через ветку (серая глыба бронепоезда намечалась за закруглением).
Вот и шоссе! Вот и наши в кустах. Теперь…
Вдруг он остановился.
За шоссе, между ним и берегом, совсем недалеко от перекрестка, виднелась группа военных. Три штабные машины стояли над самой дорогой, на обочине. Чуть подальше темнели два броневых автомобиля. От ствола к стволу по соснам тянулся провод полевого телефона. Телефонист, сидя на корточках в маленьком окопчике, кричал что-то в трубку, а за ним, наполовину скрытые песчаным холмиком, рассматривали разостланную прямо на земле карту трое людей.
На правом, невысоком и коренастом, была коричневая кожаная куртка: комбриг. Самый левый был седоват, внимательно водил пальцем по карте. Средний, одетый в длинную, кавалерийского покроя шинель, снял с темноволосой головы твердую, неизмятую фуражку. Держа в другой руке трубку, он, слегка хмурясь, пристально глядел вперед, туда, в сторону просеки, слушал, что ему говорил комбриг, и от времени до времени утвердительно покачивал головой. «Что это? — удивленно подумал Вася еще издали. — Неужели штаб? На самой позиции? Видно, я уже как-то сквозь цепи прошел. Здорово!»
Его заметили там, возле автомобилей. Один из командиров поднялся навстречу.
— Эй, друг, откуда? — крикнул он. — Что идешь, как дома? Слышишь — пульки посвистывают? Разведчик? Давай, давай сюда! Это важно! Товарищи, разведчик возвращается. Ну-ка, ну-ка… как там? Э, да вон и еще двое являются. Отлично!
Несколько минут спустя Васин чертежик был рассмотрен, изучен, сличен с картой. Он и действительно добрался до штаба, потому что штаб на этот раз выдвинулся к самой линии огня.
— Так, так… — говорили окружившие его командиры, — выходит, отсюда у них оборона слабее? Это важно! Ну ты — молодец, товарищ Федченко; хорошо бы, если все такие брульоны[29] умели составлять… Слушай, Чукмасов, доложи-ка комбригу… Повидимому, придется вот так, левым плечом заходить по лесу.
Минуту спустя телефонист яростно завертел ручку аппарата; на песчаную горку на самом берегу бегом побежали два моряка. Вытащив флажки, они торопливо за-сигналили миноносцам. Артиллерийский огонь, сразу окрепнув, наполнил воздух сплошным гулом. Слева застрекотало несколько пулеметов, сухим горохом побежала винтовочная стрельба. «Ну, вот… балтийцы пошли в атаку!» — сказал кто-то.
Но Васе было уже не до того, чтобы приглядываться к бою. Вася и остальные разведчики, вернувшиеся из поиска, спешно размещались в одной из штабных машин. Броневые автомобили уходили вперед по шоссе, и машине этой было дано задание: доставив под их прикрытием разведку как можно дальше вперед, выбросить ее по направлению к Красной Горке.
Во второй половине дня эти броневики, не встречая сопротивления, дошли по шоссе до Лебяжьего. Тут, на речке, оказался взорванным мост. У переправы стояли еще подводы со снаряжением, брошенные белыми, но противника видеть не пришлось.
Тогда, сойдя с машины, разведчики двинулись к деревне Красная Горка и к форту: до них оставалось всего ничего. Они рассыпались по местности, а сзади за ними еще грохотала, догромыхивала канонада боя у Борков.
Не выдержав натиска Береговой группы, противник, отстреливаясь, уходил из этой деревни, в обход Красной Горки, на речку Коваши.
* * *
На форту же пятнадцатого числа происходило вот что.
Тяжелый артиллерийский огонь с судов, находившихся в море, становился все сильнее и сильнее. Огромные снаряды «Петропавловска» и «Андрея Первозванного» ложились все чаще и чаще на крепостной территории. Над фортом стлался тяжелый дым, трещало пламя, стоял непрерывный оглушительный грохот и звон. Визжали осколки, кричали панически суетящиеся люди.
Солдаты из гарнизона форта (их было несколько тысяч в момент мятежа), запуганные и обманутые Неклюдовым, с каждой минутой все яснее чувствовали, что дело плохо. То подобие дисциплины, которое как будто удалось завести день или два назад, рассыпалось. Сторожевое охранение форта растаяло. Оставшиеся ходили мрачные; встречаясь со своими командирами, они или отворачивались или так взглядывали исподлобья, что…
Среди дня Неклюдов созвал у себя в убежище экстренное совещание штаба.
Электрические лампочки еле горели. Командир дивизиона Лощинин, грязный, злой, весь в пороховой копоти, пришел под снарядами прямо с батареи: она, нехотя, каждый раз по принуждению, отвечала еще на корабельный огонь. Проходя мимо командирского дома, он скривился, плюнул; рыжебородый огромный мужик, заплаканная перетрусившая прислуга и донельзя перепуганная жена Неклюдова, тоже вся в слезах, выносили из дома всякий скарб, грузили его на телегу, увязывали… Горло капитана сжала спазма, дыхание перехватило сухое, злое рыдание. «Вот тебе и Петербург! Вот тебе и будущее..» Правой рукой он машинально, как все эти дни, ощупал маленькую кобуру браунинга: навстречу ему торопливо шли два «нижних чина». Кто скажет, что у них на душе?
Совещание оказалось очень кратким. Не было даже обычных перекоров, ругани, шума. Было только всеобщее презрение, гадливость каждого ко всем и всех к каждому. Злоба людей, которые с удовольствием перегрызли бы друг другу горло, если бы это не повело к их общей немедленной гибели.
— Ну что же мы? Долго будем так посидеть? — спросил прежде всего, ни на кого не глядя, рассматривая свои ногти, Кнорринг. — Разрешите доложить: мой полк сражался мужественно, но не был поддержан вами. Он прошел, отступая, данный район. Я не вижу, чем могу быть вам полезен… в дальнейшем…
Неклюдов, не отрывая головы от рук, поднял на него тупой, тоскливый взгляд.
— Не хочу пререкаться с вами, барон! — сипло сказал он. — Я не верил никогда в ваши феодальные армии и умно делал… Но я впутался в эту грязную ловушку, как дурак…
— Кто же вас впутал в нее? — пожал плечами Кнорринг.
Неклюдов с отвращением махнул рукой:
— А, да не все ли равно… Мне теперь плевать на все… Простите, я скажу откровенно: я больше ни за что не отвечаю. Может быть, там уже сговариваются о том, чтобы нас всех арестовать… — Голос его дрогнул.
Кнорринг поднял голову и презрительно посмотрел на командира.
— Я буду давать малый конвой, — процедил он, — спасать ваши шкурки. Отступать на Коваши. Арестованных… налево. Форт — рвать к чёртовой матушке… Так?
Лощинин, стоявший у бетонной притолоки двери, вздрогнул, точно его ударили. Он, поводимому, до сих пор все еще ничего не соображал.
— Что-о?! Форт? Взорвать? — в тяжелом недоумении выговорил он, вдруг взявшись за горло. — Взорвать Красную Горку!? Кронштадтский форт!? Господа, я вас не понимаю…
Лицо Неклюдова перекосилось.
— Э! Чего ты там еще не понимаешь, Лощинин? — визгливо закричал он. — Что ж, по-твоему, оставлять все красным? Чтобы они завтра же начали бить нам вслед? Чтобы они потом… чтобы эта сволочь… Спасибо тебе!
Лощинин позеленел.
— Господа, — перебил он командира, пока еще очень тихо, — я — старый офицер. Я готов своими руками, кровью мстить за все поруганное. За честь Российской империи. За убийство царя… Но, господа, помилуйте, одумайтесь! О чем вы?.. Своими руками взрывать русские твердыни? Когда кругом всякая шантрапа только и ждет, чтобы броситься на нас. Ведь финны сидят за заливом! В мае они стреляли по нас? Да, я взорвал Ино, но ведь они еще не покорены… Я не дам, не позволю рвать форт, пока мы их не сотрем в порошок!.. Что же это выходит, господа? Что же мы — сдаемся на их милость? Бежим? Чухнам открываем двери к Петербургу? Врагам империи?
Барон Кнорринг тихонько свистнул. Он пристально, с вопросом поглядел на Неклюдова, потом перевел холодные глаза на Лощинина.
— Это вы рвали Ино? Приятно слышать… Хорошая работа… — он не договорил, остановился. Из-за дверей сквозь стены, все больше нарастая, доносился рев, грохот, визг… Во все щели полз удушливый дым. Пахло то тлеющим мхом, листом, то острым химическим запахом взрыва. Земля дрожала.
Неклюдов вскочил, глаза его забегали.
— Э, ко всем дьяволам! — закричал он, ударяя своей фуражкой об стол. — Досовещаемся до могилы… Не слышите, что ли, господа? Нельзя терять ни минуты!
Барон Кнорринг встал тоже.
— Да, пора, пора… — пробормотал он.
Дверь открылась. Снаружи ворвался сущий ад — дым, пыль, вспышки огня; ничего не видно… Лощинин, точно лунатик, вышел последним, держа руку на кобуре. Вероятно, впервые в жизни в его голове, в этой средней офицерской голове, возникло вдруг какое-то странное сомнение, зашевелилась мысль, совершенно самостоятельная, не предписанная ни боевым уставом, ни прямым приказом командования. Глаза его смотрели неизвестно куда. Поперек грязного лба легла резкая складка.
