— Морока с вами! — рассердился Каплун. — Тогда и мне придется ехать.
Ехали, конечно, на такси. Сквозь сон это походило на то, что они — как бы, конечно, — неслись на чем-то стремительном вроде самолета, взмывая и проваливаясь, было немножко страшно, но не настолько, чтобы проснуться окончательно. Важно было только вспомнить, взяла ли она, Нина, свою сумку — там все-все, а то ей даже спать не в чем, — и она говорила себе: «Сейчас, еще минуточку — и проснусь и посмотрю». Но проснуться не было сил. Еще сквозь сон она вспоминала свои опасения насчет Канталупа, сейчас они казались ей особенно смешными — надо же такое подумать про хорошего человека, он ее на такси к замечательной Тате везет, а еще его и понять можно — что они, правда, две дурочки, такого навыпридумывали, забот у него, что ли, без этой дури мало? Под «две дурочки» подходили и Тата с Анной Павловной, и Тата с Ниной (тоже хороша, прискакала с книжкой — возьмите вашу литературу, я у вас больше не живу), так сколько в итоге дурочек получается? Три или (два плюс два) четыре? Стоит ли одну Татьяну два раза считать? Но ведь дурей (или дурь?) в наличии у Таты две — про Бориса и про отравившихся девочек. Девочек, к тому же, сколько было? Антошкина, Лобзикова, Ханбекова, Микутис, Пугачева — пять. Значит, дурей семь. Или одну все-таки отнять и останется шесть? А почему?
Да, а почему он ей все-таки снотворное дал? Конечно, чтобы с ног свалить. А зачем с ног свалить? Чтобы не убежала или чтобы еще что-нибудь? И это, наверное, тоже. Потому что она сейчас такая, что делай с ней что угодно — она и пальцем пошевелить не может. А от него, к тому же, и пахнет приятно.
Но зачем она все-таки едет? Бог с ней, с этой ненормальной Танькой, и ее прекрасным братом Борисом. Что она — прожить без них не сможет? Она, Нина, ведь к Бубенцову хотела! Белые цветы! А они-то здесь откуда? Ах да — Ремизов. Жалко, что он там, на Солянке, остался.
Мама написала:
Здравствуй, дорогая дочь!
Твое последнее письмо было не совсем хорошо. Я ждала от тебя большего понимания и гуманности, однако от расстояния, что ли, которое сейчас между нами, я, наверное, переоценила твои возможности. Я решила, не видя тебя, что ты взрослее и больше, чем ты есть на самом деле. Обычно матери страдают тем, что до конца дней своих считают своих детей маленькими карапузиками, хотя те уже давно взрослые люди, я оке впала в другую крайность — понадеялась на твою взрослость, с высоты которой (именно с высоты, дающей возможность окинуть взглядом происходящее и правильно оценить его) ты могла бы правильно понять меня. Но, видимо, ты этой высоты еще не достигла. Хотя, если судить по другим параметрам, к тебе уже вполне применимо понятие взрослый человек». Будем, однако, надеяться, что оно уже недолго будет оставаться отвлеченным, а скоро воплотится в реальные дела и отношения, в частности — к матери.
Ты не думай, что я на тебя сержусь. Напротив, я очень горжусь твоими успехами в учебе (а то, что ты, прирожденный филолог, как все считают у нас в библиотеке, столь круто изменила свою судьбу — это ли не взрослость! — и сумела на новом, несвойственном тебе поприще удержаться и добиться успехов, не только радует, но и удивляет). Я рада, что ты проводишь лето с интересными людьми, общение с которыми духовно развивает тебя. Рада, что каникулы не отрывают тебя от Москвы, которую ты успела полюбить за эти полтора года и в которой, конечно, так много неизведанного и притягательного для умной молодой провинциалки, какой ты сегодня являешься. Все это так, но если тебе вдруг станет по какой-то причине хотеться домой, ну хоть на неделю — на две, сейчас же дай телеграмму — я вышлю деньги. Думаю, что ты вполне заслужила право на такую прихоть. Можешь не беспокоиться, все у нас в доме по-прежнему, тебя ждут твои вещи и книги, никто без тебя ничего не трогает. То, что случилось в моей жизни, ни в коей степени не коснулось твоего быта. И не коснется его, если ты захочешь, как и прочих обстоятельств. Это я могу обещать тебе совершенно определенно.
Но пора тебе, наверное, что-то написать о Сергее Захаровиче. Если бы мы сидели сейчас за столом и я видела твое лицо, я бы сказала тебе, глядя в глаза, что это большой, может быть, даже очень большой и заслуженный человек. Но, не видя тебя, я боюсь, что в этот момент у тебя на лице может появиться несоответствующее случаю и даже глумливое выражение, поэтому не буду употреблять никаких торжественных прилагательных, ограничусь лишь перечислением некоторых известных мне фактов. Сергей Захарович, разумеется, не молод, ему… Впрочем, какое это имеет значение? Я даже думаю, что в указании возраста любого человека есть что-то унизительное, словно коня или собаку на рынке продают и таким образом оценивают их достоинства или недостатки. Поэтому хватит об этом. В прошлом он, как я догадываюсь, очень ответственный сотрудник учреждения, ныне уже несуществующего, переформированного, а точнее сказать — расформированного вовсе.
Наверное, ты понимаешь, о чем я говорю. Когда наступили известные тебе времена и это учреждение стали переформировывать, Сергей Захарович был направлен в Магадан, но не для работы, хотя, наверное, мог бы еще принести немало пользы, а только для жительства. Ему дали квартиру в новом доме, достаточную, как я догадываюсь, пенсию, и, кажется, все. Правда, у него в шкафу я как-то случайно видела его военный мундир с очень большим количеством наград и погонами, на которых сверкало золото самое настоящее, но что это за мундир, я спросить у Сергея Захаровича не решилась, а сам он не говорит, поэтому я его точного отношения к этим наградам и воинскому званию не знаю. Но думаю, Что все это у него есть, что все это — его.
Он живет в Магадане уже более десяти лет, и, конечно, ты знаешь его в лицо, так как он иногда заходил к нам в библиотеку, там мы, собственно, и познакомились. Меня поразило в этом человеке удивительное сочетание твердости характера и больших знаний, касающихся самых различных областей, включая музыку и балет, поэтому ты поймешь, что такой человек не мог не обратить на себя внимание, а обратив, не мог не подчинить себе любого другого человека.
При всем том Сергей Захарович чрезвычайно скромен, и даже соседи по лестнице не знают, не догадываются вовсе о его заслугах. Жизнь мы тоже ведем самую скромную, круг общения очень ограниченный, хотя, как я думаю, многие из наших руководителей захотели бы встретиться с Сергеем Захаровичем, если бы знали о нем хоть четверть истины. Однако этого нет. Сергей Захарович любит бывать у нашего известного певца Вадима Алексеевича, и там, под звуки старинных полуцыганских романсов, отдыхает, как мне кажется, душой Мне эти романсы говорят меньше, потому что я почти не застала тех времен, когда наш любезный (ты ведь знаешь его по библиотеке) Вадим Алексеевич был в зените своей славь но все равно его искусство до сих пор покоряет. И кошки у него совершенно чудесные, целых три. А кота по имени Бульдовер — красавец, громадина, черно-белой окраски — можно вообще в цирке показывать. Представляешь, он лапами ест, то есть берет лапой маленький кусочек мяса — Вадим Алексеевич специально его мелко строгает — и подносит ко рту, то есть к пасти, наверное. Выглядит это совершенно фантастически.
Бываем и в театре, раз уж заговорила о цирке. Владимир Яковлевич Певиновский, режиссер, кстати сказать, музыкального профиля, пытается вдохнуть жизнь в нашу полудохлую драму. Удачной показалась их новая работа «Традиционный сбор» по Виктору Розову, хотя некоторые реплики звучат довольно двусмысленно, если не сказать больше. Здесь я целиком согласна с Сергеем Захаровичем. Интересна Майя Казакова — она еще больше, кажется, похорошела. По-прежнему дарит обещания (когда-то она будет их отрабатывать?) умненькая Танечка Иконен.
На каникулы вернулись многие твои одноклассники, заходят в библиотеку, спрашивают о тебе, радуются, когда я говорю, что все у тебя в полном порядке. Все-таки удачный у вас получился выпуск. Погляди, сколько человек в каких прекрасных институтах учатся. А ты у меня, конечно, лучше всех. Это я говорю совершенно объективно.
На, приезжала, группа московских писателей и в ее составе, представь себе, наш Алик Пронькин. Вот уж не думала, что он, с его сиволапостью, получит в столице признание. Но и здесь Алик, как всегда, отличился. Они выступали у нас в библиотеке на встрече с читателями, и Алик был, конечно, пьяный. Впрочем, все они были весьма навеселе, но наш Алик — больше всех. И ли это мне так показалось, потому что он обниматься полез? К другим то я близко не подходила. Но перед читателями было, конечно, стыдно. Посмотришь на такого, с позволения сказать, писателя и невольно подумаешь: «Что же ты, дорогой, народу скажешь, если сам свинья свиньей? И какое право ты имеешь к чему-то призывать и чему-то учить, если сам себя элементарно вести не можешь? И за что только бог дает талант таким недостойным людям? Удивительно!»
