Кресло было мягкое, глубокое, обволакивающее. Она закрыла глаза и стремительно понеслась вниз, с высокой ледяной горы, вцепившись в Сергея, пронзительно крича; тугой ветер бил в лицо, сани перевернулись, взметнув снежную пыль, они кубарем покатились по склону, и Наташа, с трудом разлепив смерзшиеся ресницы, увидела, что часы на стене показывают половину девятого.
Напротив сидел Черепанов: живой, здоровый, выбритый — вроде не его вчера под руки приволокли; грудь, правда, все еще стягивал корсет из разодранной простыни.
— Хорошо спалось? — спросил он. — Умница… Теперь слушайте внимательно. Если я вам вчера и звонил, в чем нам еще предстоит разобраться, то вовсе не затем, чтобы вы меня тут баюкали… Вы проснулись или вы еще не проснулись?
— Господи, как хорошо! — сладко потянулась Наташа. — За все отоспалась… Проснулась я, Сергей Алексеевич. Внимательно вас слушаю. Так зачем вы мне звонили?
Они завтракали на кухне.
— Вот тебе, Оля, яркий пример из жизни, — воспитывал Гусев дочь, заодно просматривая газеты. — Никогда не ври! Это чревато. Я за последнюю неделю дважды соврал, и что вышло? Первый раз я обманул девочек из отдела, они притащили апельсины, целый час их ели, а работа стояла; второй раз я обманул Наташу, и она вышла замуж.
— Еще не вышла, — сказала Оля. — Она поехала с Черепановым в санаторий, но, возможно, в качестве медицинской сестры.
— Возможно… Но так или иначе мы остались сиротами… Ну-ка, погоди… — Он углубился в газету. — Вот, читай! Валя Чижиков оказался прав. Про Липягина статья. Действительно, геройский человек оказался. Можем гордиться знакомством.
— Тут и про твою коляску написано, — сказала Оля, возвращая отцу газету. — Правда, совсем немного.
— Вполне достаточно, чтобы товарищ Калашников лишний раз скривил физиономию… Ты знаешь, он называет меня Эдисоном с таким выражением, будто Эдисон был последним прохвостом и тунеядцем… Ладно! Моем посуду и по коням.
На заводе статью то ли не читали, то ли внимания никто не обратил, но к Гусеву с расспросами не приставали. Одна только секретарша Зиночка, встретив его в коридоре, робко спросила: не может ли он сделать соковыжималку для ее матери, потому что магазинные никуда не годятся…
— В ступе надо толочь! — посоветовал Гусев. — Или через мясорубку…
Прошло несколько дней. Утром Гусев, вынимая газеты, обнаружил в ящике письмо. С вечерней почтой пришло еще два; через неделю письма в ящик уже не помещались, почтальонша носила их на дом.
Писали из Хабаровска, Новосибирска, Орла, даже — неведомо каким путем — пришло письмо из Румынии. Короткие и длинные, взволнованные, страстные, умоляющие: люди просили помочь, выслать хотя бы чертежи, спрашивали — когда описанная журналистом коляска появится в продаже, долго ли ждать, не может ли товарищ Гусев в порядке личной договоренности за любую плату сделать коляску и отправить ее наложенным платежом, а если обременительно, то заказчик постарается приехать сам…
«Боже мой, — шептал Гусев, читая письма. — Это же… Сплошная боль! Что я могу сделать? Как помочь? Я даже ответить всем не в состоянии. Может быть, теперь, когда статья напечатана, хоть кто-нибудь заинтересуется… Вряд ли. У каждого завода — свои проблемы. Но ведь надо как-то начать, постараться сдвинуть с места; если каждый день долбить, может, что и выдолбишь…»
Дальнейшие события, однако, стали развиваться самым неожиданным образом. Его пригласил к себе Балакирев и показал письмо из газеты с просьбой уведомить редакцию о возможности принять какие-либо меры по затронутому в статье вопросу.
— Такие вот дела, — сказал Балакирев. — Нешуточные. Давайте думать, Владимир Васильевич. Что ответим?
Гусев пожал плечами.
— Красноречиво. Я тоже пожимаю плечами. Так и напишем: «Мы с товарищем Гусевым, пожав плечами, пришли к выводу, что вопрос, поднятый в статье, весьма актуален, но к нашему заводу не имеет никакого отношения, потому что коляска, упомянутая корреспондентом, всего лишь частное дело инженера Гусева, его хобби, не более. Рады бы помочь, — добавим мы, — но у нас нет ни фондов, ни мощностей, зато у нас есть главк, которому и карты в руки, а мы — что? Мы — как прикажут…» Ну как? По-моему, корректно, и главное — все правда.
— Мощности у нас есть, — на всякий случай сказал Гусев.
— Положим, есть. А дальше? Я видел вашу коляску, это штучная работа, о какой технологии может идти речь?
— Через две недели я принесу вам готовые чертежи, — заранее ужасаясь столь необдуманному ответу, сказал Гусев.
— Две? Хм… Ну, допустим. А что я буду с ними делать?
— Все можно сделать, Дмитрий Николаевич. Главное — начать, а там, я уверен, нас поддержат.
— За что же это нас должны поддерживать? — спросил Калашников, который, исполняя обязанности председателя группы народного контроля, считал свое присутствие при обсуждении столь важной темы необходимым. — За какие заслуги? Мы до сих пор игнорируем широкое движение по распространению передового опыта, у нас до сих пор…
— Ох, да подожди, Калашников, — отмахнулся Балакирев. — Подожди… На чем мы остановились?
«Мой сын потерял всякий интерес к жизни, — вспомнилось Гусеву. — Он четвертый год прикован к постели, не видит ни солнца, ни травы. Помогите! На вас вся надежда!..»
— Мы остановились на том, — звенящим голосом сказал Гусев, — что я, видимо, сам отвечу газете. Неофициально. Напишу, что наша лавочка, наша захудалая мастерская, выпускающая всего-навсего горное оборудование, которое покупают за рубежом, наше разваливающееся на ходу предприятие не может освоить производство инвалидной коляски, потому что у нас для этого нет ни сложного компьютера последней модели, ни лазерного преобразователя… Отстаньте, напишу, от нас, не делайте нам стыдно!
— А зачем нам лазерный преобразователь? — хмуро спросил Калашников. — На кой он нам сдался?
— А затем, чтобы безответственные писаки поняли: коляска — это не какой-нибудь экскаватор, тут всю мощь отечественной индустрии задействовать надо!..
Воцарилось молчание.
Калашников смотрел в окно: ему все это до лампочки. Балакирев вытащил из стакана карандаш и стал его очинивать. Гусев думал о том, что давненько он не говорил подобным образом, притерпелся. Выходит, растревожили его эти письма.
— Вы не подарок, — вздохнул Балакирев. — Ох, не подарок!
— А зачем мне быть подарком?
— Конечно. Вы себя уважаете. Уважаете ведь, правда?
— Пока уважаю.
— Вот! Утром вы встаете жизнерадостный, фыркаете под краном — жизнь прекрасна! У вас чистая совесть, вы принципиальный человек… А Балакирев — бяка! Балакирев не думает о нуждах трудящихся, он выпускает дерьмо с ручкой!
— Зачем же так самокритично? — улыбнулся Гусев. — Для населения мы выпускаем целых пять видов подставок. Так что хозяйки могут весь день переставлять утюги и кастрюли с места на место.
— Можно? — приоткрыл дверь Пряхин. — Покорно прошу извинить. Приютите на полчасика, негде принять пищу.
— Опять стенгазета? — рассмеялся Балакирев.
— Хуже. Прогрессивные формы обслуживания населения. Из ателье нагрянули портнихи, снимают с моих женщин мерки. — Он расположился за столом. — Я ухватил самый конец вашей беседы, но умному, говорили древние, достаточно… Начну с банальной истины. Все наши беды имеют общую первооснову: мы то и дело нарушаем объективные законы, и нарушаем их, как правило, безнаказанно. А теперь ответьте: почему нельзя нарушить закон тяготения? Да потому что расплата наступит неотвратимо! Человек, пренебрегший им, падает, разбивает нос, а то и вообще… Ребенок усваивает это на всю жизнь еще в детстве, и потому доживает до старости, не разбив себе голову.
— Логика в этом есть, — неопределенно сказал Балакирев. — Хотелось бы еще понять, к чему вы клоните.
— К тому, что если бы законы экономики были столь же категоричны, никого бы не пришлось уговаривать работать рентабельно. Нарушил закон — и голый!.. Но это, Дмитрий Николаевич, общие соображения. А конкретно — вот. — Он протянул Балакиреву листок бумаги. — Познакомьтесь. Вчера мне Коля рассказал о письме из газеты, и я решил, что надо посчитать.
— Какой еще Коля? — спросил Калашников.
— Николай Афанасьевич Карпов, директор нашего завода. Мы играли в преферанс, и он мне поведал… Цифры утешительные. Полагаю, преодолев некоторую застенчивость, следует добиваться, чтобы инвалидную коляску включили в план по линии товаров широкого потребления. Прибыль обещает быть ощутимой. Весьма! Не говоря о моральной стороне вопроса.
— А что Коля ответил? — нагло спросил Гусев. — Вы ему показывали?
— Во-первых, я почитаю субординацию, Владимир Васильевич. Во-вторых, Карпов принимает сейчас делегацию из Вьетнама, и соваться к нему со своей арифметикой я счел бестактным.
