«Где же Марианна?»
Фролов искал ключи от машины. Их нигде не было. Не было ключей и от квартиры. Он наконец вспомнил, что Марианна взяла сумочку. Он выскочил на балкон. Те уже поднимались по лестнице.
Внизу взвизгнул стартер зажигания, и заработал мотор. Те тоже услышали, на мгновение замерли, заторопились. Шум мотора отодвигался. «Неужели без меня?» — отчаянно подумал Фролов.
Он бросился вниз по лестнице, пробежал двор и увидел, как по набережной несется белый «форд».
— Марианна! — зачем-то закричал он.
Те поднимали корзину в багажник.
Резкий удар, скрежет, «мерседес» двинулся назад, накренился и боком рухнул вниз.
Он видел, как Мартиниш скатывается по лестнице, услышал жуткий вопль того, квадратного, придавленного «мерседесом».
Изо всех сил под гору бежал Фролов по набережной. «Только бы спасти ее!» — бешено билась мысль.
Из мотора «форда» валил дым. Дверь медленно открылась, и она шатко вышла, отходя в сторону.
— Марианна! — крикнул он.
И в этот миг раздался выстрел. Она медленно повернулась к стрелявшему и упала. Мартиниш поднялся, озираясь, увидел бегущего Фролова и выстрелил в него, но промахнулся. Хромая, он поспешил к воде, крича рыбакам:
— Сеньоры! Сеньоры!
Фролов поднял Марианну на руки, унося ее подальше от горящей машины.
— Я умираю, Саша, — прошептала она.
— Машенька, ты будешь жить.
— Я так устала, будто мне сто лет. Он зовет меня, Мануэл…
Она едва произносила слова, причем по-французски, но он понимал.
— Все будет хорошо, Машенька, потерпи, — утешал он, не замечая того, что говорит по-русски. — Потерпи немножко.
Он бережно опустил ее на землю. Сбросил пиджак, подложил ей под голову. Она была во всем послушна, устало прикрыв глаза. Неземное успокоение уже коснулось ее бледного прекрасного лица. Но он этого не заметил. Он торопился. Его страшило, что Жозе да Силва, или Фернандо Мартиниш, опять уйдет от расплаты.
Фролов пригнувшись, крадучись пересек набережную. Он сразу увидел того у самой воды, зовущего лодочников. «Сеньоры! Сеньоры!» — несся его отчаянный вопль.
Фролов побежал к лестнице, спускающейся на пляж. «Форд» уже горел. Он не думал, что машина может взорваться. У него в мыслях лишь было то, как открыть багажник «мерседеса» и вооружиться. «Квадратный» лежал со страшно выпученными глазами и вывалившимся языком. В этот миг Фролов услышал сирену. Он увидел армейскую машину, из которой выскакивали солдаты.
Фролов поднялся по лестнице на набережную.
Марианна лежала неподвижно, такая же, какой он ее оставил.
Он упал на колени, взял ее руку — пульса не было.
Он плакал.
Что такое жизнь? Что такое смерть? Что мы знаем о смерти? Только то, что это конец жизни? Конец всего, что мы сознаем, ощущаем и любим. Конец понятий, подвигов, рассветов, привязанностей, убеждений. Кому-то нравится сознавать, что жизнь не проходит бесследно. Пусть так думают все. Но Марианны Дебрэ больше никогда, нигде не будет. Не будет ее улыбки, доброй и ласковой. Ее заразительного смеха, звучавшего перезвоном колокольчиков. Ее ума, тонкого и быстрого. Ее синих глаз, излучавших радость. Ее рук. Разве жизнь — это плоть и кровь?
Фролов посмотрел на свои руки, на которых засохла ее кровь.
Разве жизнь так просто кончается? Выстрел ненависти — и конец? Почему люди стреляют друг в друга? Несовместимость мировоззрений? Проклятие убеждений? Вечная, неистребимая вражда?
Почему так просто кончается человеческая жизнь? Что ты оставила мне, Марианна? — спросил себя Фролов. Муку в сердце и боль в душе? Нет! Ты оставила мне вечную радость любви. Что бы ни значила жизнь, она бессмысленна без любви. Ты оставила мне, Марианна, вечную радость любви…
Фролов наклонился и стал целовать ее лицо. Он не замечал, что вокруг стоят люди. Не видел красного солнца, показавшегося из-за синего моря. Ему не нужен был новый день.
1977
О мой друг! где бы ты ни был, внемли…
А. РадищевДеревня стоит чуть в стороне от Ярославского шоссе за Переславлем-Залесским. Зовется Княжино. Напротив, на высоком пологом холме, поросшем липами и соснами, когда-то сверкал белизной особняк с колоннами — усадьба князей Тугариновых. От усадьбы остались лишь флигель прислуги да часть хозяйственных построек. Там располагается княжинское отделение лесничества.
За прошедшие годы Княжино тоже значительно уменьшилось: от ста дворов не осталось и пятнадцати. Дома — приземистые, крупные, почти все — пятистенки, и почти все — старые, еще дореволюционной постройки. По нынешним понятиям, Княжино — бесперспективная деревня. Да и жители в ней — в большинстве старики и старухи, которые к зиме разъезжаются по городам гостить у детей.
От Ярославского шоссе к бывшей усадьбе проложена грунтовая дорога. Вдоль нее величественным строем стоят вековые дубы. Когда-то ее содержали лучше, чем само шоссе, а теперь она вся в буграх и ямах, и даже в сушь по ней трудно проехать. Сколько ни бьется лесник Гугин, повсюду рассылая просьбы отремонтировать «подъездной путь», все получает отказы. Потому-то, хоть и рядом с шоссе как Княжино, так и «усадьба», по мокрой погоде два километра приходится месить грязь.
Изба Ивана Окурова крайняя, совсем рядом с дубовой аллеей. Живет он один. Работает рубщиком у Гугина. Роста среднего, худой, жилистый. В ясных серых глазах — спокойная внимательность. Но бывает, потемнеют они, затянет их белесой пеленой гнева, и сверкнут такой яростью, что держись. Лучше тогда не связываться с ним. А в общем, он мужик смирный, приветливый, не жадный, всегда готовый помочь. Но нелегкого, упрямого характера. Ему давно за сорок, однако до сих пор многие в округе его кличут Ванькой. Он не обижается. Знакомясь, часто говорит: «Родился на Ивана-постника. Стал быть, Иван. Ванька». С детства привилось.
Прадедовская изба четырьмя перекошенными окнами повернута на деревенскую улицу. В избе просторно и чисто. Чистоту Иван любит. В огромной передней половине — крепкий длинный стол, две широкие лавки, единственный венский стул, по-живому кряхтящий, когда Иван на него садится. В углу — высокая железная кровать с блестящими никелированными шарами. Над ней, прикрытый белой тряпкой, висит праздничный костюм, купленный к свадьбе в Мончегорске, на Кольском полуострове, восемнадцать лет назад. Под кроватью — фанерный чемодан с замочком и положенный на него топор, который серебрится отточенным лезвием. Вольный простор избы несколько суживают «белый слон» и «черная моська». Так Иван называет громадную прадедовскую печь, которую он редко топит, только в самые лютые холода, и маленькую железную печурку, уткнутую изогнутой трубой в чрево «слона». На «моське» и зимой, и летом Иван готовит еду; от нее в основном и греется.
Стены избы оклеены блеклыми обоями. На них нет ни фотографий, ни картин. Зато на всех четырех подоконниках красным цветом полыхает пышная герань. С улицы взглянуть — так в окуровской избе полнокровное счастье, лад да достаток. Но все у него давно уже не так. Собственно говоря, никогда так и не было.
Ивана Окурова многие считают пустым, непутевым мужиком. Однако соглашаются, что уж если Иван берется за дело, то отдается ему без остатка. Мужик он, в общем, добросовестный. А лесник Гугин, его единственное и непосредственное начальство, всегда твердо заявляет: «Иван — работник настоящий. Лучшего теперь и не сыщешь».
Сам Иван считает, что можно его называть и «пустым», и «непутевым» — каким угодно. Почему бы и нет? Хозяйство настоящее не ведет, дом давно не ремонтировал, сараюшку никак не поставит. Впрочем: зачем? Семьи нет, была когда-то, да распалась. К наживе он равнодушен. В общем, не к чему ему стремиться. А почему так? И сам не знает. Только менять уже ничего не хочет. Так и тянет. А кому печаль? Никому. Конечно, он пробовал в жизни по-всякому. Однако каждый раз жизнь ему подножку ставила. Он и смирился. Теперь же ему мало что нужно, живет, и ладно. Зарплаты хватает. А остальное — трын-трава!
Октябрьские дни быстро торопятся к темени, и ночь наступает сразу, навалом. Иван сидит на своем венском стуле, слушает подряд все передачи по радио, но особенно ждет свою любимую «Полевую почту». Приемник у него транзисторный, красивый, самая большая ценность в доме, куплен в московском радиомагазине недалеко от завода, где его младший брат Петр работает начальником цеха.
Перед Иваном старинный медный самовар, монотонно шумящий. Пахнет дымком. В такие часы на душе у него тишина, ни малейшего беспокойства ни о чем и ни о ком на свете. Завтра, в субботу, он собирается отправиться в Переславль-Залесский к завхозу Дойлову, договориться, чтобы тот оптом взял его картошку, а вечером обязательно поедет в Давыдково к Наталье. Вспомнив о Наталье, он теплеет душой, улыбается. Ему приятно думать о ней. Думается в нежной усладе. Уже клонит ко сну, он ощущает себя бестелесным, будто бы растворился в жаркой избяной темени, пронизанной симфонической музыкой и синим загадочным излучением невидимого радиоприемника. «Теперь и спать можно», — думает он.
