— А кто мы для них? Богатые иностранцы, случайно забредшие в их бедную жизнь, — раздраженно пояснила она. — Эти женщины презирают меня за декольте, красивую сумочку с тысячью эшкудо. Большего они просто не представляют себе. Для них я распутница, транжирка, дьявольский соблазн. Чему ты улыбаешься? Они темные, запуганные существа, к тому же неграмотные. Фашисты очень заботились обо всем этом, — сердито закончила она. И добавила с сарказмом: — Не правда ли, легко управлять темной массой?
Марианна внимательно всматривалась в недобрые, окаменевшие лица женщин. Фролов догадался, что она, видимо, надеется увидеть ту, которая ее предала. Он понял, почему она должна была вернуться в эту деревню Радал. Отсюда начались все ее несчастья.
«А что, если она действительно ее встретит? — подумал Фролов. — Что она ей скажет? Что сделает? Нет! Как отомстит?! Но невероятно, чтобы она оставалась здесь! Она должна скрываться. Человек помнит зло, которое сотворил, и всегда ждет расплаты».
Он спросил:
— А если ты ее встретишь?
Она вздрогнула и остановилась.
— Ты читаешь мои мысли? — удивилась она. — Я не знаю, что я должна сделать. Но я должна отомстить. Никто другой. Только я. — Она поежилась. — Но во мне нет гнева, Саша. Мне страшно здесь.
Она крепко взяла его под руку. Ее била нервная дрожь. Он высвободил свою руку и обнял ее за плечи.
Над дверьми крайнего дома красной краской были нарисованы серп и молот.
— Смотри, и здесь изменения! — удивился он. — А ей от расплаты не уйти, — с убежденностью добавил он.
— Я знаю, Саша, — согласилась она. — Но я, именно я, должна ей — и именно ей! — отомстить.
— Только ей? — спросил Фролов, стараясь отвлечь ее от сосредоточенной думы о той, которая делала самое худшее в жизни — служила предательницей.
— Нет, не только ей. Еще Фернандо Мартинишу, — едва слышно ответила она. — Только им двоим.
Фролов подумал о том, как все же получаются люди, творящие зло. А что делать с ними, когда они разоблачены? Мстить? Но как? Провести их по тем же кругам ада? Держать в застенках? Или просто лишить их жизни?
— Ты готова их убить, — не то утверждая, не то спрашивая, произнес он. В его голосе были испуг и удивление.
— Да, готова, — клятвенно ответила она.
Быстро темнело. На горе возле монумента дул пронизывающий холодный ветер. Лиссабон мерцал далекими огнями. Марианну била дрожь — и нервная, и от холода. Он предложил идти к машине. Она ничего не ответила. Они пошли назад. Под гору идти было легко. Уже наступила настоящая ночь. Появились звезды. В небе равнодушно висела полная луна. Они спотыкались на каменистой дороге.
У дома с серпом и молотом они остановились. Она подкралась к освещенному окну. «А-а-а-а-а!» — вдруг раздался ее вопль. Фролова пронзил ужас. Он подбежал к ней. Она обвила его шею и зарыдала.
Он увидел женщину. Она сидела за столом и страшными, остекленевшими глазами смотрела в окно. У нее на руках был младенец. Около нее стояли три испуганные девочки.
— Нет, я не могу! О боже, избавь меня от всего этого! — рыдала Марианна.
Он понял, что они должны уйти. Она едва шла, все время спотыкаясь. Он крепко держал ее, прижимая к себе. Ее голова лежала у него на плече, и она беспомощно всхлипывала, все повторяя: «О боже, избавь меня… избавь меня…»
В машине было тепло и уютно. Марианна уже не плакала.
— Дай мне закурить, — устало попросила она.
Он включил приемник. Транслировалась симфоническая музыка.
— Бетховен, — сказала она.
Они долго молча слушали, до самого конца.
— Ну, и зачем все это было нужно? — выключая приемник, спросила она со спокойной печалью. И больше себя, чем его. — Чтобы знать, что она жива? Что она живет там же, где и жила?
— Это невероятно, — только и сказал он.
Фролов вновь увидел остекленевшие страшные глаза той женщины. «Она была готова к расплате, — подумал он. — Но она хочет жить, хоть и проклятой. А потому защищается детьми…»
— Лучше никогда не возвращаться, — произнес он.
— Нет, мне это было нужно, — не согласилась она. — Но я не умею мстить.
Он промолчал.
— Поехали, Саша, — сказала она.
— Куда, Марианна?
— В Сесимбру.
Он гнал машину. В густой темноте фары выхватывали лишь кусок шоссе. Спидометр показывал скорость, равную ста сорока километрам. Было ощущение полета.
Марианна сидела в глубокой задумчивости, глядя вперед. Она вспоминала, как это случилось тогда.
…Мануэл ждал ее за столиком с бутылкой вина. Она сначала увидела тех четырех, а потом его. Она побежала, и он встал, вышел ей навстречу. Они обнялись. И она даже не поняла, почему кто-то жесткими цепкими пальцами отдирает ее от мужа. Смуглое худое лицо Мануэла вдруг посерело. Оно каменело, застывало, как цемент. «Не пугайся», — только и сказал он, и в этот миг его сильно ударили в лицо. Из носа ручейком заструилась кровь. Двое уже заломили ему руки за спину. «Попался, проклятый коммунист», — злорадно сказал громадный страшный человек, который отдирал ее от него. Это был Фернандо Мартиниш.
«Почему они делают это на глазах у всех?» — только и подумала она, пораженная. Она в отчаянии стала вырываться. Ей тоже заломили руки за спину.
«Прощай, Марианна!» — крикнул Мануэл, когда его уводили.
Их увезли в разных машинах…
— О ужас! — сказала она вслух, тяжело вздохнув. — О ужас!
Фролов промолчал.
…На допросах, бывало, ее раздевали догола. Руки и ноги веревкой привязывали к стулу. Мартиниш с животным вожделением ходил вокруг, останавливался, сильно сжимал ей груди, пока она не начинала кричать от боли. Но она ничего не рассказывала. Она научилась преодолевать и стыд, и боль.
Однажды Мартиниш прекратил свои издевательства и только запугивал ее. «Мы задушим тебя, проклятая французская сука, — шипел он угрожающе. — Мы утопим тебя в Тежу. Мы прикончим тебя, паршивая французская кошка, если ты хоть слово скажешь, что здесь с тобой было». Зверя что-то останавливало, что-то держало на привязи. Потом она узнала, что был запрос французского консульства. Об ее аресте сообщалось в печати…
И раньше Марианна Дебрэ часто думала о мести Фернандо Мартиниш. Что бы она сделала, если бы встретила его? Она не знала. Теперь особенно. Убить его, всегда считала она, слишком мало для мести. Ослепленная ненавистью, она не понимала, что это было примитивное существо, живущее вне законов морали. И потому ему плохо было понятно моральное насилие или моральная месть перед уничтожением. Самый великий страх для него был в смерти. В камере смертников в течение недели он бы сошел с ума. Она чувствовала эту форму отмщения, но была лишена такой возможности, как и всех других. Но она все же выяснила, что он не был пойман после апрельского восстания вооруженных сил и где-то скрывался.
— Уже Сесимбра, — сказал Фролов.
— Да, Саша, лучше в прошлое не возвращаться, — согласилась она, вздохнув. — Лучше вычеркнуть и забыть. Не знаю, возможно ли это?
— А ты разве поселилась в Сесимбре? — спросил он.
— Да, в Сесимбре. Я думала прожить здесь месяц, а теперь не знаю.
Она повернулась к нему, устало улыбнулась, нежно провела рукой по его волосам.
— Ты хороший, добрый, — прошептала по-французски.
Из консерватории они шли к метро «Арбатская» по улице Герцена. У Никитских ворот свернули на Суворовский бульвар. «Исправлять положение надо до конца», — упрямо думала Людмила. Она хотела, чтобы он пригласил ее к себе. Но он молчал.
«Арбатская» — это был путь к ней. К нему на Юго-Запад — «Библиотека имени Ленина». И хотя станции рядом и между ними — подземный переход, она понимала, что сегодня он не хочет быть с ней.
Это ее злило. А она уже предупредила мать, что поедет к Фролову. Мать была посвящена в ее сердечные тайны. Вероятно, и отец. Они, пожалуй, сильнее ее переживали затянувшийся роман с Фроловым. «Милочка, — говорила мать, — ты уж решай с ним. Тебе нельзя больше тянуть». Она и сама знала, что пришло время объясниться серьезно и окончательно: «да» или «нет».
Фролов чувствовал, что Людмила сердится. Но после нахлынувших воспоминаний о Марианне он просто не мог оставаться с ней, вообще с кем бы то ни было. Ему побыстрее хотелось оказаться дома, открыть ящик письменного стола, где хранилась заветная папка, и вновь перечитать свои тайные листки, в которых билось его обнаженное сердце, переполненное мучительной любовью к той, единственной. Он с удивлением сообразил, что не читал их больше года, с тех пор как встретил Людмилу.
После возвращения из Португалии он долгие месяцы был сам не свой, забросил докторскую диссертацию, сторонился приятелей и знакомых, всякого общения. Он удивлял коллег своими отказами от загранпоездок, полным безразличием ко всему на свете, и прежде всего к делам институтским. По инерции он работал, а значит, и жил. Все спрашивали: что с ним случилось? Поговаривали, что он свихнулся. Может быть, это было и так. Но ему действительно не хотелось жить. Он не видел смысла ни в своих научных успехах, ни вообще в чем-либо еще.
