— Старики говорят: не прежние ли времена вернулись? Повсюду пустота, живут в страхе… Как при «культе»… Ты что, в городе захотел разобраться? — спросила она. — Брось… В квартире-то своей и в своей жизни нельзя ничего понять, а вы…
— Город похож на своего хозяина, — отозвался Ожегов. — Каков хозяин, таков и город…
— Но вы-то умные мужики! Неужели не понимаете, что творите?! — напирала супруга. — Во всех городах так «ловите» или только здесь, в областном омуте?
— Нет, только здесь, — признался он. — Центр чистим, потому что иностранцы наезжают в гости. Порядок должен быть… Все-таки к одному миллиону тонн нефти подходим — суточная добыча — нельзя не показать иностранцу такой мощи…
— Ну вот… Со всеми странами разговаривать умеем, а свой народ заторкали, — вздохнула она. — Он и так, бедный, не знает, в какую сторону бежать, да вы еще напираете… Во имя чего? Охраняете принципы изобилия? И вправду, гости пируют на Лебяжьем, а хозяева смотрят и рукава жуют. Вон наш паек: один кэгэ мяса на месяц, тебе один и мне один — два! Но где его отыскать, это мясо, чтобы отоварить талоны? Придурки… Не надо, не стройте коммунизма — сохраните хоть социализм в нашей области, за который полегло столько народу. Я так думаю, — продолжала она, — и не я одна: если сорвали коммунизм, откатились назад, то будьте добры объясниться с народом. Почему бы нет? Народ поймет, если ему все разъяснить толком, а не давить силой. Или ответа нет?
Ожегов закурил.
— За Нахаловку воюй, — поняв, что ей не ответят, заговорила хозяйка. — Здесь наводи порядок. Песок-то подсыпают и подсыпают, как будто негде больше стоянку автобусную устроить. А вода — ее же выдавили из болотины, и она пошла, пошла волной на Нахаловку. Скоро люди побросают свои дома и побегут куда глаза глядят, — махнула она рукой. — Скотину бросят, землю… Что ни говори, а с этой земли можно взять и лук, и картошку для города. Но людей вытесняют, пастбище урезали на две трети — где коров пасти? Может, специально и урезали, чтоб скотину сдали государству, а? Выигрыш-то какой тут?! Ну, не злодеи ли?..
Где-то промяукала кошка. За столом насторожились — кошка попросилась опять. Хозяйка, недовольная тем, что ее перебили, кинулась к двери, открыла.
Кошка ворвалась на кухню и бросилась в угол, где у нее стояла консервная банка. Хозяйка подлила ей молока, и благодарное животное ответило тихим и спокойным взглядом. Только после этого, подняв пушистый хвост, кошка уткнулась в банку.
— Чтоб тя мыши ободрали! — выругалась беззлобно хозяйка. — Вечно ты голодная… Я тебе говорю, — обратилась она к мужу, — не там порядок наводите, не там… Получается, что расправу учинили над тружениками…
— Какую расправу! Какую расправу! — рявкнул Ожегов. — Они болтаются по магазинам в рабочее время, а мы — «расправу учинили»!.. Все тут как надо. Отскочь!
— Не ори, а слушай, — ничуть не смутилась супруга. — Не расправу, так произвол. Ты ведь не дурак и понимаешь, что вечером многие магазины не работают. Когда людям поспеть? А кинотеатры? Афиши зазывают горожан, а вы их — цап-царап!.. Это ль не подлость? Одни заманивают, как в засаду, другие разделываются… Неужели ты не понимаешь, что это против закона? Вы делаете то, о чем не ведаете: был приказ, а теперь — нет. Как это понять? — удивилась она. — Кто-то же должен ответить… Да вас попросту стравили с народом! — выкрикнула жена.
— Какой народ! Какой народ! — опять рявкнул Ожегов. Не плюнул, не выбежал из кухни… Казалось, что он играючи злился и рявкал. — Откуда ему взяться, народу-то? Народ — это те, кто беззаконно обижен или беден, а эти… жирюги, эти отработать день не могут. К черту такой народ, к едреие-фене!..
— Да, народу нынче почти не осталось. Народ только в Нахаловке да в пивных. Так по-твоему? Этих притесняют, знаю… Но все-таки людей не в кинотеатрах и магазинах надо отлавливать, а в первую очередь в пивных и на стадионах. Мне соседям стыдно в глаза смотреть…
— Не смотри…
— Не смотри, — повторила она мужнину фразу. — Не получается так. Мысль меня точит: если уж сейчас мы без всякой на то надобности хамы, то какими же мы были в трудную пору?! Ужас! Какие злодеи повсюду…
— Да, я злой! — Ожегов подпрыгнул на стуле, потом нашарил на столе папиросную пачку и закурил. — Только от этой злости не кого-то хочу убить, а самого себя. Почему? Что это за злость такая? — круто затягивался он папиросой. — Может, обида за людей?
«Гвозди бы делать из этих людей,
Крепче бы не было в мире гвоздей!..» —
она процитировала с усмешкой известные стихи и, как бы смирившись, прибавила:
Не надо больше гвоздей, не надо… Их хватит вполне. Плохо, если их опять начнут делать из людей.
Наступила пауза, нужная обоим. Можно было просто смотреть и не бояться встречного взгляда: они сидели в полутемной кухне, только сейчас заметив, что за окном смеркалось… В подполе скреблись мыши. Кошка дремала на стуле, приставленном к самому холодильнику, который при отключении периодически дребезжал, точно на нем стояла стопка тарелок, не убранных вовремя в шкаф.
Ожегов пошарил рукой — включил свет.
— Надо переезжать в микрорайон, — слышишь?
— Переедем, — вырвалось у него.
— Тебе дают квартиру… Зачем отказываться, если ее дают?
— Но за какую цену! — огрызнулся Ожегов. — Вот в чем загвоздка. В такой квартире, как в гробу…
— За Нахаловку дают, — настаивала супруга. — Не за рейд, что нас обоих измучил… Разве мало ты для людей сделал? Кому смог, тому помог… В награду — квартира. Переедем?
— Здесь места хватит, — просипел он сорвавшимся голосом. Откашлялся и вполне уверенно заключил: — Как трехкомнатная квартира. Куда тебе лишнюю площадь… Живи.
— Места хватает. Не спорю. Но барак есть барак, — заупрямилась жена. — Воду грею на плите, одних помоев выношу… Не упрямься, родной…
— Квартира… За нее надо хозяину служить, как собаке за кусок хлеба, а я кому служу? Нахаловке, — ответил он на свой же вопрос. — Этот «хозяин», как ты знаешь, квартир не дает, и вряд ли когда будет давать. Придется потерпеть…
Он даже вздрогнул и отпрянул назад, когда взбесившаяся вдруг жена бросилась грудью на стол и, глядя ему в глаза, стала злобно, как глухому, кричать:
— Подонок! Змей жалючий! Зеленый ухопряд! Ненавижу, презираю… Разве ты офицер? Ты, ты тупица, которой управляют такие же тупицы! Чтоб ты сдох, чтоб ты…
Ей не хватило воздуха, она захлебнулась… Потом он слышал, как она рухнула на диван и забилась: стонала, плакала, может быть, волосы на голове рвала.
Даже дома он не нашел убежища, в котором так нуждался в последние дни. Родной человек не понимал его — в сострадающий мир он больше не верил, хотя ненависти к нему не испытывал.
«Она права, — закрылся он в спальне, заменяющей ему и кабинет, и столярную клетушку. — Она права… Офицер бы в моем положении застрелился от позора. Хочется жить, и вдвойне хочется жить, когда жизнь опротивеет до омерзения…»
Ожегов сидел у окна, утешаясь: «Бог терпел и нам велел». Настольная лампа светила как бы из-за спины — казалось, этот сноп света навалился на Ожегова, чтобы вытолкнуть его в окно. Но он облокотился о подоконник и смотрел куда-то сквозь запотевшее стекло, ничего не видя перед собой. «Ненавижу!» — кричала жена. Ему и надо было сейчас, чтоб его кто-нибудь так люто ненавидел: обласканный, он бы не выдержал такой нагрузки на сердце…
Он так и сидел у окна, и все ему казалось, что кто-то ходит во дворе. Вот хрустнула палка — и человек остановился: Ожегов все ожидал, что в окно прилетит камень и его засыплет битым стеклом; булыжник, возможно, угодит ему в висок…
Жена любила повторять, в особенности, когда была в хорошем настроении: «Ввалился, как мышь в крупу… Причем в хорошую — гречневую, сыпучую…» И он не возражал ей, потому что она была прекрасной хозяйкой и заботливой женой. Только порой ему казалось, что она чрезмерно увлекается этим. Тогда он уходил из дому недовольный: «Опекает, а по сути — припекает…» Теперь же Ожегову некуда было податься, он сидел у окна и надсадно коптил потолок.
В комнатку попросилась кошка. Точно так же попросилась, как часа два или три назад просилась со двора. Небольшая разница: там она звала хозяев, подавала голос, а здесь, кроме этого, скребла дверь когтистою лапой.
Ожегов пустил ее к себе, а когда вернулся к окну и присел, то ушам своим не поверил: самый чистый и добрый романс, тот, который он любил до того, что не мог напеть в трудную для себя минуту, зазвучал прямо здесь, в прокуренной до ужаса комнатке. Как будто он вошел сюда следом за кошкой — видимо, дверь осталась приоткрытой:
Гори, гори, моя звезда…
…………………………
Умру ли я, ты над могилою
гори, сияй, моя звезда…
Голос Бориса Штоколова был неземным: казалось, он вливался внутрь и сдирал с покоробившейся души жесткую коросту…
