Фома командовал, размахивая руками:
— И Гукова отстранить!.. И Степана Рябцова… потому — пьяница!
— Кто? Я-то пьяница?! — взвизгнул через дверь из кухни Рябцов. — Я пьяница? А твой отец, Фома Ефимыч, тверезый?.. А?.. Тверезый твой отец, Фома Ефимыч? А?
Фома рявкнул:
— Осади старик!.. Я своего отца не выставляю! Пьяницам не место…
— А ты меня поил? — визжал лысенький Рябцов, прорываясь из кухни в комнату. — Ты меня поил, Фома Ефимыч?! А? Поил ты меня?.. Говори!.. Поил?..
— Отстранить! — кричали мужики и отталкивали Рябцова назад, в кухню. — Не лезь, старик!..
— Отстранить!..
— Андрея надо…
— Отстранить!..
Конопатый мужик Юрыгин, вечный должник Рябцова за ханжу, кричал, вступаясь за Рябцова:
— Не трожь старика!.. Тебе говорят, не трожь! В морду дам!
Юрыгина поддержали богачи-кержаки, стоявшие около старосты:
— Нельзя так со старым человеком…
— Что делают!.. Что делают!..
— Гре-ех!
— Нельзя!..
А фронтовики и молодежь свое орали:
— Отстрани-и-ить!
Толпа готова была кинуться в свалку.
Потрясая над головами мужиков кулаками, а голосом покрывая шум, Фома надсадно и зычно загремел:
— Это же полная контра! Кулачье хочет саботаж сделать, товарищи… они срыв нам делают!.. Я прошу к порядку!.. Вот, товарищи… сами видите, что они делают! Нельзя выбирать в Совет богатеев и пьяниц… Советская власть для бедноты существует… и для тех, которые из середних мужиков… Вот!.. Давайте поднимайте руки — кто за кого.
Фома начал называть фамилии из списка, просил поднимать руки.
Дойдя до фамилии мельника Авдея Максимыча, он запнулся. Подумал. Потом заговорил:
— Вот, товарищи… не знаю, как быть с Авдей Максимычем… Хороший человек… ну, все-таки имеет свою мельницу.
— Дозвольте, Фома Ефимыч, сказать! — мягко заговорил мельник.
— Говори, Авдей Максимыч.
— Прошу вас, братцы, — обратился мельник с улыбочкой к окружавшим его мужикам. — Ослобоните старика… Хоть сказано в писании: несть бо власти, аще не от бога… существующие же власти от бога установлены… Посему противящийся власти — противится божию установлению… Но только старый я, братцы… Опять же с ветром дело имею… для общества!.. Ослобоните…
Фома поддержал мельника:
— Правильно, товарищи… Можно уважить Авдей Максимыча — освободить… Пусть мелет зерно новой власти…
— Правильно! — крикнуло несколько голосов. — Уважить старика!..
Фома, обтирая рукавом шинели пот с лица, глядел в бумажку и говорил:
— Вот, товарищи… По большинству голосов выходит… выбраны в Совет граждане Фома Лыков, Панфил Комаров, Маркел Власов, Кузьма Окунев, Андрей Рябцов, Иван Теркин, Федор Глухов. Значит, из списка выключаются, как контра и саботаж… староста Валежников и кулак Гуков и, кроме того, выключается за пьянство Рябцов-старик.
Фома взял со стола свою папаху, надел на черные кудри и торжественно объявил:
— Собрание окончено, товарищи!.. Можете расходиться по домам.
Опять зашарашились и загалдели мужики, теснясь к дверям кухни:
— Вот это дело, мать честна!
— Нашлепали старикам фронтовики!
— Хлобыстнули старичков, Якуня-Ваня!
— А куда же теперь комитет-то?
— А я ж тебе говорил, сукину сыну… а? Говорил?
— Правильно, Егор Лукич: сивому мерину под хвост старый-то комитет.
— Не подкачали белокудринцы!
— Пра-виль-но-о-о!..
А богатеи, выходя с собрания, многозначительно переглядывались и так же многозначительно роняли слова:
— Ладно, посмотрим…
— Поговорим ужо в другой раз…
Окруженный избранными депутатами и фронтовиками, Фома взял из угла винтовку, перекинул ее за плечо и еще раз торжественно крикнул, покрывая галдеж толпы:
— Для организации полной Советской власти… прошу выбранных депутатов… зайти ко мне…
Суматошный был этот год в урмане. События мелькали перед глазами белокудринцев, словно картины во сне. Не успевали мужики к одним порядкам приглядеться, как в деревне новая диковина объявилась.
Сразу после выборов Совета Фома приколотил к углу своей покосившейся избы красный флаг и широкую сосновую доску, на которой Панфил нарисовал:
«Белокудринский Совет рабочих и крестьянских депутатов».
Тогда же депутаты назначили Фому председателем совдепа, кузнеца Маркела — заместителем, Панфила — секретарем, Афоню-пастуха — сторожем.
Почти каждую неделю собирал Фома депутатов в свою избу на заседание и от имени совдепа объявлял приказы по деревне.
Первым делом совдеп приказал мужикам по всем общественным делам обращаться за разъяснением к председателю или секретарю совдепа и без разрешения совдепа никаких общественных дел не чинить.
Ходили депутаты по дворам и лично объявляли приказы совдепа домохозяевам.
Мужики спрашивали:
— Какие же общественные дела не дозволяются?
Депутаты разъясняли:
— Скажем, лес рубить на дрова или на постройку… без разрешения… Нельзя самовольничать…
— Зачем же спрашивать разрешения… Ежели его, лесу-то, урман непроемный… в тыщу лет не прорубишь?!
— Нельзя, товарищи, — урезонивали мужиков депутаты. — Закон порядка требует… Не царское время… своя власть — мужицкая! Соблюдать надо…
— А ежели корчевать под пахоту?
— Ну, и корчуй… мы ведь не воспрещаем… Руби сколько хочешь… только спросить надо у совдепа.
Потом объявлено было по всей деревне, что, согласно декрету, дедушке Степану Ивановичу Ширяеву совдеп возвращает все права, отнятые сначала царем, а потом уполномоченным буржуйского городского комитета.
Опять ходили депутаты по дворам и объявляли:
— Совдеп возвращает все права дедушке Степану… по гроб жизни… и чтоб не было никакого сомнения у мужиков насчет декрета…
— А какой такой декрет есть? — допытывались мужики.
— А вот тот самый декрет и есть, — разъясняли депутаты, — который в бумажке Фомы Ефимыча прописан… В той бумажке, что от городского совдепа выдана ему…
Перед масленой приехал в Белокудрино из волости поп — ругу собирать.
После короткого заседания депутаты разбрелись по деревне и объявили строгий приказ:
— Ничего попу не давать… потому что Советская власть от себя отделяет церковь и всех попов…
Так ни с чем и уехал поп.
А перед пасхой по просьбе депутата Андрейки Рябцова совдеп объявил приказ о том, что отцу Андрейки старику Рябцову запрещается ханжу гнать, а самогонный аппарат его отбирается.
До весеннего половодья Фома съездил в волость. По деревне опять тревожные слухи пошли:
— Новый приказ Фома привез…
— Сказывают, новая власть подати будет брать.
Но Фома не говорил об этом ни слова.
Никакого приказа совдеп не объявлял.
А когда подошли весенние посевы, Афоня обегал все богатые дома и от имени совдепа приказал хозяевам этих домов явиться на заседание совдепа.
Пришли в тесную избу Фомы старик Гуков, бывший староста Валежников, скупщики пушнины Клешнин и Максунов, богатые посевщики и скотоводы — Оводов, Ермилов, Гусев, Бухалов и Хомутов.
Пригласил их Фома садиться на скамейки, сам встал за столом и, в присутствии всех депутатов, торжественно объявил:
— Вот, граждане… был я ныне в волости… и после этого я вам должен объявить… Как теперь идет по всей нашей республике поравнение… Значит, и мы должны оказать помощь нашей бедноте. Сами понимаете, какой хлеб у бедняков?.. Скажем, у Афони!.. А работает он теперь за двоих: с парнишкой со своим скот пасет и в совдепе работает. Или Сеню Семиколенного взять: тоже давно без хлеба и без семян сидит. А раз теперь общее равенство… значит, все должны быть с хлебом и с семенами… Для этого завтра должны вы сдать совдепу по десять пудов зерна каждый. Хлеб сдать такой, чтобы на помол можно было… и чтобы на семена годен был…
Умолк Фома и сел за стол. Молчали депутаты. Молчали и богатеи.
Валежников тихо покашлял в ладонь и наконец спросил:
— Это что же, Фома Ефимыч… приказ от высшей власти… или наш совдеп постановляет?
Корявое лицо Фомы стало суровым. Он потеребил пальцами небольшую черную бородку и резко ответил:
— Пора бы тебе, Филипп Кузьмич, понимать. Сказано: вся власть на местах! Из центра декрет… вот!..
Значит, выкладывай зерно на кон… и все! А ежели с вашей стороны будет саботаж… то будет с вами поступлено по всей твердости линии Советской власти…
Опять наступило долгое и тягостное молчание.
Потом Фома объявил:
— Ну… собрание окончено!.. Можете идти… А хлеб чтобы завтра был в общем амбаре, откуда будет производиться раздача его бедноте… Все, идите!
