— Мы здесь совсем как на необитаемом острове, — сказала как-то Кира. — В самом деле, Данила Степанович, объясните, почему мы никого не видим? Где дружелюбное местное население? Сюда вообще-то ступала нога человека, кроме вашей? Мы в Грузии или на Земле Санникова?
— Да нет, люди есть. Неподалеку три селения, вот там и в той стороне. Но здесь же питомник. В некотором смысле запретная зона. Летом наезжают всякие экспедиции. В основном летом. Но бывают и зимой. Недели три, как последние гости уехали. Вам уже скучно, Кира, без общества?
— О нет! Вы смеетесь надо мной? Я вижу, вижу, как вы иногда на меня поглядываете. Вы правы, я действительно городская фифочка, придурочное дитя асфальта. Но это все в прошлом. Честное слово, если бы можно было, я бы уже никогда отсюда не уехала. Я здесь счастлива. Это правда. Я нигде так не была счастлива, как здесь. Впрочем, что гадать, все равно вы скоро меня прогоните, не правда ли?
Она не дождалась ответа. Кременцов взял ее руку в свою и легонько погладил.
— Ваш друг обязательно меня прогонит, уж я понимаю, — грустно сказала Кира. — Я правильно понимаю, Данила Степанович?.. Молчите? Не обижайтесь на меня, я ведь так стараюсь вам понравиться, чтобы подольше здесь задержаться. Но я мешаю вашему олимпийскому одиночеству, вот в чем дело. Я как те экспедиции, которые вы, наверное, терпеть не можете. Как жаль, что я не мужчина и не старик.
Усов попыхтел трубкой, ответил негромко:
— Успокойтесь, любезная девушка, вы не правы. Одиночеству помешать нельзя, да и не нужно оно человеку. Если человек ищет того одиночества, о котором вы говорите, он уже и не человек вовсе, отголосок. Иногда душа стареет в детстве, а иногда остается молодой до смертного часа, как у нас с Тимой. Верно, Тима?
— Ого-го! — отозвался Кременцов.
Пес Тубик, разбуженный, вскочил и тявкнул в темноту.
— Зачем же вы живете здесь один?
— Это совсем другое, девушка. Не один я живу, а в отдалении. Не как монах в келье, а как птица на просторе. Вам, наверное, многоречивый Тимофей всякие басни про меня рассказывал, так вы не всему верьте. Давным-давно, когда я был тоже молод, жил я нескладно, задиристо, не надо так жить. Ошибок, конечно, наделал препорядочно. Это уж как водится, как у всех. Но не ошибки и не собственная бестолковость меня мучили, а то, что не хватало ума, чтобы осмыслить происходящее. Душа ввысь рвалась, а мысль за ней не поспевала, оттого получались не взлеты, а обидные подпрыгивания на месте. Мудрость жизни, девушка, как я теперь понимаю, в том, чтобы разум свой в соответствие с чувствами привести. Только тогда можно что-то полезное и верное сделать. Мне это только здесь удалось. Здесь моему уму все внятно и подвластно, даже малость лишку его оказалось, могу с другими поделиться. Мне бы раньше спохватиться, может, я бы давно в город вернулся или не уезжал вовсе. В каком месте жить и что делать — не очень важно, а вот равновесие обрести обязательно надо. В тебе его нет, девушка, с того ты и маешься, с того и к старику припала, надеешься, он тебе правду подскажет. Нет, не подскажет. Да он ее и не знает. Свою правду человек только сам из себя извлечь может, сбоку ее не присоветуешь и не подашь. Многим людям она вообще не требуется, без нее прекрасно обходятся.
— Завел, проповедник, — вмешался Кременцов, чутко вглядываясь в выражение Кириного лица, опасаясь, как бы не задел, не обидел ее невзначай его красноречивый друг. Кира поняла, что хотел объяснить ей Данила Степанович, ничего нового он ей не открыл, она все подобное о смысле жизни, высказанное иногда хитрее и затейливее, иногда проще, много раз слышала, но ее глубоко взволновали рокочущие, скорбные интонации его голоса, наполненные сдержанной страстью, обволакивающие сознание смутной и сладкой тревогой. Ей хотелось еще его слушать. Она сказала:
— Я не совсем глупенькая. Но вот растолкуйте. Я знаю многих хороших людей, и все они страдают. Иногда не поймешь отчего, но страдают. Мой муж Гриша, чудесный человек, и я ни разу не видела его счастливым. Моя мама, добрая, простая женщина, живет обеспеченно, все у нее есть, а я дня не помню, чтобы она не плакала. Да зачем перебирать, что ни хороший человек, то и страдание, боль. Зато подонки всякие повсеместно преуспевают и довольны собой, и такое впечатление, будто земля для них создана. Для них дома строят, для них самолеты летают, икру рыбы мечут тоже для них. Какое уж тут равновесие чувств и ума. Какое может быть равновесие в одной-единственной душе, дорогой Данила Степанович, когда весь мир сошел с ума и того гляди рухнет туда, откуда нет возврата. Если кто-то обнаружил свою правду, то не гордится ею, не лелеет ее, а старается этой правдой, как дубиной, побольнее ударить ближнего своего. Самые светлые умы заняты усовершенствованием способов массового убийства. Кровь льется, как вода из прорвавшейся плотины. При таких обстоятельствах, чтобы быть спокойным и соответствовать природе, надо быть деревянным, что ли?
— Вот вы о чем? Но так было всегда. Просто средства коммуникации стали более совершенны. Ответь ей, Тима, это ведь твоя вечная тема.
— Мир действительно надо лечить. Как — пока никому не ясно. Одним дуракам ясно. Да, Даня, я понял твой намек. Нет, я уже тоже, как и ты, не знаю ответа. Верю в одно: спаси свою душу, тем самым спасешь чужую, хоть одну. Если каждый поддастся панике, то сам погибнет и усугубит общую болезнь. Кира, девочка, я и не догадывался, что тебя волнуют такие мысли.
— Они меня и не волнуют, — улыбнулась Кира. — Это так, к слову пришлось.
Ночью произошло чрезвычайное явление природы — снегопад с грозой. Кира проснулась в ужасном смятении, и в первую минуту ей показалось, что началось светопреставление. Дикой силы колотушки грома сотрясали их домик, чередуясь с вспышками молний, подобными атомным взрывам. Ни жива ни мертва, Кира забилась с головой под одеяло, тихонечко скулила. Потом не выдержала, кое-как запахнулась в халатик, шмыгнула в горницу. Впотьмах ничего не видно, Кира коленкой крепко ударилась о стол, и вдруг молния озарила комнату ярче, чем солнце. Глянула — на кроватях пусто, постели смяты, никого. Сердце зашлось и дрогнуло. «Ой, пропала!» Каждая жилочка звенит от страха, тело чугунное, чужое. Где же они? Метнулась в сени — и там наскочила на Тимофея Олеговича.
— Кира, Кира, что с тобой? Что случилось?!
Она вмялась в него с силой, как могла, в теплого, в родного, обхватила за шею руками, уткнулась носом в плечо и заревела освобожденно, со всхлипами, с переливами.
— Ой мне горюшко, Тимофей Олегович, родненький, ой, думала, пропала! Страсть какая, земля дыбом встала, и небо вдребезги. Ой, конец нам, думала, ой, беда!
Бормотала, задыхаясь, горячими слезами жгла ему рубаху. Он ее успокаивал, бережно по головке гладил, прижимал к себе бьющееся, как в конвульсиях, тело, потом нагнулся, не сознавая, что делает, начал целовать ее щеки, лоб, плечи быстрыми поцелуями, и она не отстранялась, губы ее отвечали, что-то она еще лепетала неразборчивое, утихая. Ужас животный минул, да и громы стали отдаляться. Кира высвободилась из его объятий, точно второй раз проснулась.
— Тимофей Олегович, а где же наш хозяин?
— Так он коз пошел поглядеть, сейчас вернется.
Они запалили свечи и лампу, уселись на кровати, друг на друга не глядели. Не то чтобы неловко им было, а как-то странно, загадочно. Кременцов спохватился, пошел чайник ставить, а тут и Усов явился, в плаще с капюшоном, мокрый насквозь, как из колодца вылез. Но веселый, возбужденный.
— О, молодцы! В такую ночь чайку попить — лучше ничего не придумаешь.
Он рассказал, что ходил без толку, ни коз, ни Тубика нигде не обнаружил. Загородка в загоне хлипкая, сломана. И никаких следов. Бедненькие две козочки и козел Яшка, где они теперь мыкаются. Но Тубик пропасть им не даст. Он с ними. Если только его самого волки не задрали.
— А разве здесь волки водятся?
— Бывает, нахаживают. Это ведь, товарищи, редчайший случай, такая погода. Поначалу снег нападал, и сразу гроза взялась. Да какая! Это бедствие. Хорошо, если наводнения не будет. В начале марта я такого и не помню.
Гроза ушла к морю, громы в отдалении погромыхивали редко и устало, зато синие глаза Усова излучали энергию, будто в них накопились молнии, как в конденсаторах. Глаза его блуждали и вспыхивали, и Кира опасливо отводила взгляд. Не хватало еще погибнуть от удара током.
Напившись чаю, они вышли на крылечко. Дождя не было, воздух лилово мерцал, земля лоснилась черным глянцем, точно свежеотлакированная панель. Усов посвистел пса, Кира покричала: «Тубик! Тубик!» — но тщетно.
Тубик вернулся часов в одиннадцать утра и пригнал козочек и козла Яшку в целости и сохранности. Вид у него был помятый, хвост волочился, по земле, морда расцарапана, один глаз не смотрит, кроваво затек. Обрушившиеся на него приветствия он принял с достоинством, лизнул Киру в нос, заглотал в мгновение ока полную миску щей, потом пошатываясь добрел до будочки, но вползти внутрь у него недостало сил, повалился в неподсохшую глину и тут же заснул.
