Какие приключения и беды довелось испытать Тубику, об этом никто не узнает, но страшная ночь оставила, видимо, на его памяти неизгладимые впечатления. Восстав ото сна ближе к вечеру, пес повел себя странно, хотя и разумно. Как-то боком он выбрел на середину двора и долго стоял в глубокой задумчивости, уткнувшись мордой в землю, словно что-то разглядывая у себя под лапами. Потом скоренько засеменил на лужок к подопечным козам. Убедившись, что с ними все в порядке, Тубик их на всякий случай облаял, вероятно, доругивая за ночное беспокойство, потом вернулся, но близко к дому не подошел. Кира его поманила, показала ему конфетку. Тубик только горестно вздохнул. Она двинулась к нему, неся конфетку в вытянутой руке, Тубик попятился и, взвыв, юркнул за угол пристройки. Высунул оттуда кончик носа, как игрок в прятки.
— Что ты, милый! Иди ко мне, я тебя приласкаю! — звала Кира, недоумевая и опасаясь, не сбесился ли пес. Так и не удалось ей к нему приблизиться. Пес подпускал ее на пять шагов и снова отбегал, смотрел на нее, склонив голову набок, строго и осуждающе. Кира пошла к Усову, который колдовал над своими приборами в пристройке, поделилась с ним сомнениями по поводу Тубика:
— Мне кажется, с ним что-то неладное, Данила Степанович. Может, он простудился ночью?
— Характер свой показывает. Гордость неуемную тешит. Он считает, мы перед ним виноваты, нарочно его ночью одного с козами бросили.
— Не может быть!
— Еще как может, милая девушка. Вы его не знаете, я же вам говорил. Я к нему, правду сказать, очень привязан. Это честный, мужественный, чрезвычайно общительный пес, я таких умниц прежде и не встречал. Но своими капризами он и меня часто ставит в тупик. Да вот извольте, незадолго перед вашим приездом он какую штуку, злодей, учинил. Как я вам докладывал, тут экспедиция стояла, пять человек, и среди них очень милая дама, то ли поварихой она у них была, то ли старшим научным работником, так я и не понял. По виду, повторяю, очень импозантная дама, в очках с такими модными золотыми цепочками до шеи, в парике, прямо профессорский облик. Но поговоришь с ней, нет, на повариху не тянет, уж очень убогие и маловразумительные суждения. Может, я уж грешным делом думал, ее мужчины просто в качестве эстетического добавка с собой привезли. И вот эту самую даму клятущий пес сразу невзлюбил. Это с ним редко бывает, чтобы он с первого взгляда плохо к человеку отнесся, ему время нужно, чтобы составить мнение, а тут — пожалуйста! Она, правда, сама, как только Тубика увидела, начала кричать: «Ой-ё-ёй, собака, ой, боюсь собак!» — да так это пронзительно визжала, давая мужчинам повод вступиться на ее защиту. И потом несколько раз в присутствии Тубика уточняла, привита ли собака от бешенства, и все такое. Короче, невзлюбил он ее, избегал. Ну и она со своей стороны особой симпатии к нему не испытывала. Как-то раз надумала угостить его косточкой, но с руки давать боялась или брезговала, косточку эту швырнула, да попала ему прямо в лоб. С тех пор между ними полное охлаждение. Тубик обиду крепко затаил — и за косточку, и за визг, и за то, что она его в бешенстве подозревает. Однажды ночью прокрался, негодяй, к ней в палатку и слямзил с тумбочки очки. Наутро — переполох небывалый. С дамой форменная истерика, экспедиция работу побросала, какая там работа — все заняты поисками. Даму отпаивают валерьянкой, а она знай одно: «Ах, мои очки, ах, ничего не вижу, ах, полтораста рублей!» Два дня искали, всю землю вокруг палатки по песчинке просеяли. Тубик, понятно, вне подозрений, тем более он со всеми вместе ищет, старается, штук десять ям нарыл. Всё, нет очков. Дама постепенно угомонилась, у нее запасные очки были, но без цепочек и не в такой роскошной оправе. А как-то неделю спустя я вот здесь же что-то колупался, дверь открыта была, и вижу, пес мой странным образом по двору крутится, туда нос сунет, туда, вроде проверяет, не подсматривает ли кто за ним, а после — шмыг бочком за угол. Я подкрался, слежу. Он к дереву подбежал, где тряпье разное накидано, там норку разрыл, что-то из земли выковырял, понюхал. «Ну, — думаю, — ясно, продовольственный склад здесь у него». Хотел уж идти, и вдруг он ту штуку зубами подбросил, резвится с ней, как кошка с мышкой. На солнышке золотом блеснуло. Ах ты мать честна! Очки! Я к нему, он от меня. Потом со страху, что раскрыт, очки выронил и умчался. Сутки его не было, и коз с собой куда-то угнал... Что поделаешь, такой это проклятый пес!
Кира в эту историю сразу поверила. Только поинтересовалась, что дальше было с очками.
— Пришлось вернуть. Я сначала не хотел отдавать, у меня есть родственница в Ереване, обыкновенная трудящаяся женщина, но со слабым зрением. Я подумал: вот бы ей был подарок к Восьмому марта. Однако чувство порядочности во мне восторжествовало. Вернул. Сказал, что случайно нашел в овраге.
— В каком овраге, Данила Степанович?
— Вот и она спросила, в каком овраге. Но я уж в объяснения вдаваться не стал. У меня тоже с ней, как и у Тубика, были натянутые отношения. Она на меня злилась за то, что я ей свой домик не уступил для житья.
На другой день, довольно пасмурный, Кира и Кременцов отправились на обычную прогулку. Против обыкновения, хозяин с ними не пошел, какой-то отчет ему нужно было срочно написать и отправить, зато Тубик в награду за ночной подвиг получил разрешение их сопровождать, чему был рад несказанно.
Кира объявила, что они пойдут к тому озеру, где черная вода. Хотя Кременцов и сказал горделиво, что найдет озеро с завязанными глазами, Данила Степанович долго и подробно объяснял им дорогу, хотел уж было плюнуть на свой отчет и идти с ними, но все же остался.
Кременцов с памятной ночи был задумчив и молчалив. Нет-нет и бросал на Киру испытующие взоры, она отвечала ему своей обычной приветливой улыбкой. Но он чувствовал: над ними витает что-то недоговоренное, опасное, что, досказавшись, может круто переменить их отношения или вовсе их оборвать. Боязнь роковой потери сокрушала его. Левая рука вдруг перестала повиноваться, точно отекла. Каждый шаг давался ему с трудом. Он еле поспевал за Кирой. Стройная, в туго обтянувших бедра вельветовых брючках, она маршировала впереди, бросала палки Тубику, резвилась, оборачивала к нему смеющееся личико.
— Ну что вы, дяденька! — покрикивала на него. — Так мы и к ночи не доберемся!
А он шел и словно молился: «Наказание, наказание, наказание господне, когда же ты кончишься! За что ты мне? — И додумывал: — Ну куда тебе за ней, рассуди, куда тебе за ней, это же смешно!» Он поднимал взгляд к небу, видел зеленоватый сквозь облака диск солнца, с тоской ощущал, как кровь тугими волнами подкатывает и подкатывает к вискам. Он был выжат и опустошен, как проткнутая велосипедная камера. Никакое желание уже не прорывало пелену его внезапного отупения. Где-то на середине пути он опустился на удобный камушек возле тропы и остался сидеть. «Отдохну немного», — подумал он. Кира скоро к нему вернулась. Ее волосы с голубоватым отливом плеснули ему в глаза, когда она опустилась рядом на колени.
— Хотите вернуться? Вы устали?
Конечно, он этого хотел.
— Давай посидим немного. Смотри, благодать какая! Тебе нравится здесь?
— Еще бы! Но если вам неможется, пойдемте домой?
— Да нет, сейчас отдышусь. Кира, а как тебе показался Усов? Правда, замечательный человек? Я тебя не обманул?
— Замечательный — не то слово!
Кира ободряюще ему улыбалась. Щеки ее зарумянились от быстрой ходьбы, она была свежа, как этот весенний день. Он перевел взгляд на близкие горы, на их черно-зеленые с проплешинами долин склоны, погрузился в мимолетное, успокоительное забытье. Что-то смещалось, смазывалось в обозримом мире, приобретало невнятные очертания. «Странно, как странно, — думал он. — Кем я был и кем стал? Был, кажется, архитектором, и художником был. Ну да, совсем недавно имелись какие-то планы, творческие замыслы — где они? Эта девушка все вытеснила, поразительное произвела во мне опустошение. Недописанные картины, недостроенные дома — все оказалось несущественным, неважным. Но это же бред! Этого не должно быть, не может быть. Все прежнее потеряло цену и смысл. А замены нет. Что со мною? В одночасье кончился творец, самобытная личность и вылупился на свет божий ущербный неврастеник с убогими, греховными помыслами. Да был ли творец, была ли личность? Не досужая ли это выдумка, так подло затянувшаяся на целую жизнь? Но как она прелестна, эта девушка! Вон под голубоватой короной волос два серых омута, веселые зубы, долгая белая шея и пышная грудь — это облик моего палача».
— Кира, дорогая, — сказал он потерянно. — Ты могла бы полюбить такого человека, как я?
— Могла бы, — с готовностью ответила девушка. — Конечно, могла бы. Но еще не полюбила. Я вижу, вас это мучит. Но вы потерпите, хороший мой!
Кременцов тупо боднул головой воздух, словно догоняя звуки отлетевших слов. Он с усилием встал.
— Прости, Кира! Пойдем. Я отдохнул.
