— Какая шутка, ежели меня все утро сватать прогонял?
— К кому?
— В этом и загвоздка — к кому. Наташка совсем ему голову вскружила.
— Да, — подумав, ответил Алексей. — А ты ему что?
— Да што ему скажу? Отцовский в нем характер, упрямый. Сам ты с ним, с дураком, поговори.
Замедлив шаги, Алексей тихо проговорил:
— Ты вот что, ты сватать не ходи. Давай-ка мы его самого пошлем.
Прошло три дня.
Утром Алексей вызвал Петьку в сельсовет и вручил ему протокол актива бедноты. Петька бегло прочитал протокол, и у него онемели ноги. Он молча посмотрел на Алексея. В глазах Петьки было недоумение. Что такое, в чем дело? Почему именно его посылают раскулачивать Нефеда? Но отказаться не мог: рядом стоят члены комиссии и ждут его. Попробуй, откажись, они тем более будут рады. Бросив укоряющий взгляд на Алексея, крепко сжав губы, он пошел. Петьке одного хотелось — идти как можно дольше… Идти и идти… Лишь бы оттянуть время. Но путь недалек. Вот уже мазанка, вот и Нефедов дом. С крыльца сбежала собака. Побрехав, узнала Петьку и умолкла. Из сеней вышел Нефед. Вероятно, он догадался, зачем к нему пришло столько людей. Знал, что в третьем обществе уже раскулачены и высланы двенадцать семей. Только не ожидал, что придут непременно сегодня, и совсем не чаял встретить во главе комиссии Петьку.
В сенях члены комиссии долго и тщательно обивали снег с лаптей и валенок, сметали его пучками соломы, кряхтели, кашляли, а Нефед, хотя был и не одет, терпеливо их ждал. Петька, обметая валенки, не думал, а всем существом желал, чтобы Наташки не было дома.
Войдя в избу, некоторые члены комиссии перекрестились на образ и поздоровались с Елизаветой. Петька окинул глазами избу и, к своей радости, заметил, что Наташки дома нет.
«Это хорошо. После я сумею объяснить ей, в чем дело».
Чтобы поскорее закончить с таким поручением, он быстро вынул из кармана протокол и, бросив мельком взгляд на Нефеда, проговорил:
— Слушай, дядя Нефед. Касается тебя.
— Слушаю, — ответил тот.
«Согласно тому, что Поликарпов Нефед Петрович как до революции, так и после держал маслобойку, арендовал землю, имел сельскохозяйственные орудия, которые отдавал в эксплуатацию, занимался торговлей лошадьми, содержал постоянно по зимам батраков, а летом поденщиков, объединенное совещание актива бедняцко-батрацких групп сельсовета, взаимопомощи, кооперации и колхоза единогласно постановило: гражданина Поликарпова Нефеда Петровича считать эксплуататором и раскулачить. К изъятию имущества подлежит дом с постройками, скот, амбар, хлеб и сельскохозяйственный инвентарь. Все это передать в распоряжение колхоза. Срок изъятия произвести в двадцать четыре часа, а выселение в течение двух суток».
Петька читал без запинки, одним духом. Когда окончилось чтение, Нефед, словно одобряя, протянул:
— Та-ак!
И оглянулся на дверь второй избы, где, съежившись, стояла Елизавета.
— Стало быть, раскулачивать? — спросил не Петьку, а Лукьяна.
Тот виновато ухмыльнулся:
— Эдак, видать.
— Эдак, — добавил второй член комиссии.
— Что ж, — проговорил Нефед и побледнел.
Затем, обернувшись к жене, поднял руку и, указывая на Петьку, проговорил:
— Вот, баба… вишь…
Хотел что-то добавить, но поперхнулся и, ничего более не сказав, шагнул в ту избу. Елизавета пропустила мужа и, поглядев ему вслед, вдруг грохнулась с порога на пол и еле слышно застонала:
— Петя, что же ты, родненький, делаешь? Голубчик, Петя…
С безотчетным ужасом глядел Петька ка Елизавету, нареченную свою тещу. Особенно врезалось ему в сознание, что лоб у нее и складки на лбу точь-в-точь такие же, как у Наташки, когда она о чем-нибудь думает или сердится. Даже подбородок с ямочкой такой, только у матери ямочка глубже и резче.
— Петя, милый…
Члены комиссии безмолвно сидели на лавке. Хотя все это произошло в какую-нибудь минуту-две, но Петьке показалось, будто тянулись длинные часы. Он почувствовал на лбу холодную испарину, а во всем теле зябкую дрожь.
«Эх, только бы Наташка не видела».
Бросив на стол протокол, он принялся поднимать Елизавету. Но в это время вошел Нефед, молча поднял жену и отвел.
«Вот и хорошо, — подумал Петька. — Самое тяжелое прошло».
Но едва увели старуху, в дверях второй избы, бледная, испуганная, еще с заспанными глазами, появилась Наташка. Мельком показалась она в дверях, стала, как портрет в большой раме, посмотрела на Петьку, словно не узнавая его, и быстро исчезла.
Ног не чуял под собой Петька. Как бы скорее выметнуться из избы и бежать, не оглядываясь. Выручил Нефед. Не глядя на Петьку, твердым голосом попросил:
— Повремените немножко. Видите, какое дело. Старуха.
— Хорошо, — согласился Петька и шмыгнул в дверь.
Выйдя на улицу, он глубоко вздохнул и, не оглядываясь, чуть не бегом тронулся в совет.
Там были Прасковья, Алексей и еще кто-то. Отозвав мать и Алексея в соседнюю пустую комнату, он бросил на стол протокол и заявил:
— Довольно издеваться! Не пойду я Нефеда раскулачивать. Как тебе, мать, не стыдно! Ты же знаешь…
Прасковья, не менее взволнованная, набросилась на Петьку.
— Пожалел? Сердце ослабло? Ишь, черт надирает, к кому в зятья лезть!
На следующий день созвала комиссию, посоветовалась с Алексеем и сама пошла раскулачивать Поликарпова Нефеда.
Широко распахнулась обитая войлоком дверь, и вместе с волнистым руном холодного воздуха вошли они.
Лобачев не удивился, а будто даже обрадовался. Улыбаясь, пожал руку Сотину Ефиму, за ним кривому Семе, протянул толстую лапу Дарье, Бочарову Кузьме. Лишь увидев входившего сзади всех Афоньку, бывшего своего батрака, Лобачев поморщился, отошел к шкафу и вспомнил слова Юхи: «А раскулачивать придет тебя Афонька».
«Умная баба», — подумал Семен Максимыч и покосился на дверь второй избы, ведущей в горницу.
Эти четыре дня Лобачев не только ждал. Четыре дня — срок велик. Не из тех Семен Максимыч, которые при неудачах опускают голову. И Карпунька не таким дураком оказался, каким считал его отец.
— Мы от совета, — начал Сотин.
— Самоварчик, может, поставить? — перебил Лобачев.
— Не чаи распивать к тебе заявились, — понял нехитрую уловку Сотин, — а сам знаешь, по какому делу.
Чтобы много не говорить, Сотин вынул из кармана бумагу и передал ее Лобачеву:
— На, читай!
Лобачев подержал протокол в руках, потряс, словно взвешивая его тяжесть, и передал обратно:
— Разорять?
— Время доспело, — ответил Сотин.
— Другие туда-сюда, а тебе, Ефим, не стыдно?
Сколько ни старался Лобачев сдерживаться, как ни боялся испортить всего дела, все же, взглянув на ненавистного ему Афоньку, глухим голосом спросил:
— А ты зачем?
— Раскулачивать тебя пришел.
Я и так раскулачен. Мельницу сдал? Просодранку сдал? Еще что?
— Корень, — намекнул Афонька и указал пальцем на пол.
— Слегой под нижний венец избы?
— Так точно, — по-военному отозвался улыбающийся Бочаров, — корчевать под корень.
Лобачев посмотрел на Кузьму Бочарова, — видно, хотел ответить ему что-то, но, пожевав губами, мрачно пробормотал:
— У меня нечего…
Афонька взял протокол у Сотина и медленно начал читать. Лобачев стоял спиной к запертой двери во вторую избу и, слушая, изредка постукивал по ней крепко сжатым кулаком. Когда окончилось чтение, он равнодушно заявил:
— Воля ваша. Что хотите, то и делайте со мной, а только брать больше нечего. Я обобран.
— Лошади? Коровы? Избы? — откладывал на пальцах Афонька. — Два амбара, рига, сарай? Сбруя, плуги, жнейки?
— Все отобрано. Отнято все, — опять повторил Лобачев.
— Кем?
— С двух концов… грабили…
Внезапно разозлившись, он шагнул на середину и, указывая на дверь, возле которой до этого стоял, часто затараторил:
— Вон грабитель где живет. Вон кого раскулачивать… надо — сына! Измучил меня, с-собака. Все забрал. Жену, вишь, себе нашел! Отделился от меня! Отхватил, как последний разбойник! В колхоз, слышь, к вам собирается. Избу отнял, лошадь взял любую, корову, амбар — все-все. И ход другой в избу прорубает. Что вы на меня, на старика, напали? Подыхать мне скоро. Сына. теребите. Повздорили мы с ним, драться с ножом лез. Кровопийцем родного отца обзывает, К вам перекинуться хочет и заявление в кармане носит.
Долго кричал Лобачев, жалуясь на сына и всячески ругая его, а члены комиссии удивленно слушали и едва ли что понимали.
— На ком женился? — спросила Дарья.
Но Лобачеву ответить не удалось. Дверь из второй избы с треском распахнулась, и оттуда не вышел, а ворвался Карпунька. Лицо его было злобное, глаза налились кровью, и весь он похож был на петуха, готового броситься в самую отчаянную схватку.
