— Это, дочка, тебе, — сказал он.
— Мне? — удивилась Асия. — А что это такое?
— Вот это лесные орехи, полезно для таких тоненьких, как ты. Ну, в этой банке мед липовый. Язык у тебя и без меда сладкий, да ведь доктора говорят, что мед полезен для сердца. А вот — сушеная ягода кага, очень хороша к чаю, особенно после бани. Тебе поправиться не мешает, не то ребра наружу выступают… Твоя-то свадьба скоро, что ли? — Усмехнулся он в бороду. — Думаю, за женихом не будет остановки.
— Едет, едет мой жених, — не замедлила ответить бойкая Асия. — Уже и отпуск получил.
Тут хозяйка подложила углей в самовар, и, когда он закипел, все уселись за стол. Смешав плиточный чай с индийским, они услаждали душу, со вкусом ведя неторопливый разговор, где каждое слово было к месту, имело свою цену.
— Хатира-апа, — начала Сахипджамал, вытирая концами платка капли пота на лбу, — приехать-то мы приехали, — раз пригласили, нехорошо отказываться, — а на душе у нас неспокойно. Свадьба-то ведь городская, а у нас что разговоры, что гостинцы — все деревенское. Удобно ли получится?
— А наша Гульшагида разве не деревенский человек? — возразила ей Бибисара. — Однако — делегатка! А жених хоть и городской, но все же не делегат.
— Погоди, Бибисара-апа, — прервала Сахипджамал. — Этак никогда не уравняешь весы — то одна тарелка поднимется вверх, то другая.
Хатира старалась примирить их:
— Не о чем беспокоиться. Правда, в семье жениха ученые люди, но они простые, приветливые. Опять же — теперь все труднее делается отличить деревенских от городских.
Выпив до дна первый самовар, вскипятили второй.
Увлеченные разговором, — только в последнюю минуту заметили, как открылась дверь, вошли Гульшагида и Мансур, извещенные о приезде гостей расторопным Аглетдин-бабаем.
Гульшагида сейчас же бросилась обнимать и бывшую свою домохозяйку Сахипджамал, и больничную сторожиху тучную Бибисару.
За какие-то пять минут Бибисара успела прикинуть в уме достоинства молодоженов и шепнуть на ухо Сахипджамал:
— Ничего, оба стоят друг друга.
Тем временем Аглетдин-бабай притащил из сеней еще два объемистых мешка, подозвал к себе Гульшагиду и Мансура.
— Не побрезгуйте принять от акъярцев наши скромные гостинцы, — чем богаты, тем и рады. Все это прислано от колхоза, и я должен передать вам в руки в целости и сохранности. Не обессудьте!
— Да тут на две свадьбы хватит, — в замешательстве сказал Мансур. — Даже неловко принимать.
— Э, зятек, — не без лукавства и гордости ответила ему Бибисара, — когда вы забрали у нас самый ценный наш подарок, то не постеснялись. А теперь из-за какой-то мелочи начали считаться.
Кого только не было на свадьбе! И пожилые, и средних лет, и помоложе. Мужчины были и солидные, и худощавые, с белыми длинными бородами, и с лихо закрученными усами. Женщины сияли нарядами, серьгами и браслетами.
Вот кончились суета и толкотня в передней, взаимные приветствия и поздравления. Все были приглашены к столу. Гости и хозяева чинно расселись. Гульшагида и Мансур, как водится, — на почетном месте. Со стороны невесты села Сахипджамал, а со стороны жениха — Мадина-ханум и Абузар Гиреевич. Аглетдин-бабай разносил яства, показывая этим высокое уважение гостям. А Бибисара помогала Фатихаттай на кухне. Только когда возникало за столом что-нибудь очень веселое и шумное, они выглядывали из-за двери, по стародавнему обычаю татарок чуть прикрыв рот копчиком платка.
Открывая празднество, Абузар Гиреевич, как глава семьи и хозяин дома, произнес несколько благодарственных слов гостям зато, что почтили своим присутствием, затем поднял первый тост в честь молодых, пожелав дружной и счастливой жизни. Избрали тамаду — представительного мужчину с длинной, расчесанной бородой. И не ошиблись в выборе — язык у него был подвешен надежно. Он развеселил всех своей вступительной речыо, затем произнес пышные тосты в честь родителей жениха и тетушки Сахипджамал, как бы символически представляющей родню невесты. А потом, не делая ни минуты передышки, обратился к артисту Любимову:
— Уважаемый Николай Максимович, прошу вас усладить наш слух мудрыми словами. Не скупитесь говорить, по и не будьте излишне щедры, постарайтесь, чтоб как раз было в меру.
Впрочем, меру-то Николай Максимович как раз и забыл. В памяти гостей сохранились только наиболее пышные слова его речи:
— Какая же прелестная пара! — начал он, обращаясь к жениху и невесте. — От красоты их светло во всем доме! Слова, обращенные к ним, нанизать бы, словно жемчужины, да уж где мне… Найдутся здесь другие мастера. — Он показал на смущенного Зиннурова, сидевшего напротив. — Признаться вам, друзья мои, я сорок раз умирал и сорок раз оживал, прежде чем попасть па это высокое торжество. Вернее сказать, меня оживляли старания Абузара Гиреевича и Гульшагиды-ханум. Незримо участвовал в этих стараниях и наш счастливый жених. А уж Магира Хабировна, Вера Павловна и Алексей Лукич трудились неустанно. За то, что я все еще живу на этом свете, готов поклониться в ноги докторам… Пусть поймут меня и те счастливцы, у кого нет камней в почках, а сердце не подточено инфарктом, кого не заставляли неделями лежать на спине, не донимали уколами, — я поднимаю тост за то, чтобы люди не болели, а врачам только бы и оставалась одна работа: подписывать один и тот же «диагноз»: «Вполне здоров». Гульшагида-ханум, после всего сказанного я хотел бы напомнить вам: однажды, в больничном коридоре, я сказал вам, что вы похожи на распустившуюся розу. Вы в тот раз ответили, будто я сильно преувеличиваю. Ну, теперь-то вам уж нечего излишне скромничать. За ваше взаимное счастье! — И он залпом выпил бокал ижевской минеральной воды.
Тамада похвалил находчивого оратора и тут же рассказал шутку о тех обиженных природой, кто не наделен даром слова.
— Моя задача, — заключил он, — сделать тех и других украшением нашего стола.
И вдруг предоставил слово хирургу Чалдаеву, не отличающемуся красноречием. Но приказ тамады — закон, и Чалдаев поднялся с места. Он стоял и обдумывал свою речь значительно дольше, чем говорил.
— У одних речь похожа на соловьиное пение, другие говорят слова — как сохой ковыряют землю. Я ведь из крестьян. Меня в детстве при помощи кнута обучали пахать. За каждое лишнее слово тоже били. Где уж тут было научиться красноречию…
— В таком случае, я приду вам на помощь, — выручил тамада. — Ваша речь — истинное украшение стола, ибо короче вас еще никто не говорил.
— Спасибо! — поблагодарил Чалдаев. — И все же — маленькое добавление. Во славу и за здоровье молодых выпыо глоточек вот этого голубиного молочка!
И он отважно опрокинул добрую стопку «московской». Гости оживленно зашумели, задвигались. Слышался стук ножей и вилок, взаимные предложения отведать тех или иных закусок.
И вдруг звонкий голос перекрыл застольный шум.
— Товарищ тамада, где ваша справедливость?! — воскликнула бойкая смуглолицая женщина средних лет. — Почему здесь говорят одни мужчины?!
Тамада подскочил на месте, приложив руку к груди.
— Гульсум-ханум, да вы словно мысли мои прочитали! Вам слово, прекраснейшая из женщин!
— Коли так, — начала Гульсум-ханум, — скажу коротко: самый лучший тост на свадьбе — это когда кричат «горько!».
Гости не заставили себя упрашивать, дружно захлопали в ладоши, оглушительно закричали «горько».
Никуда не денешься — Гульшагида с Мансуром расцеловались.
После этой церемонии тамада сказал:
— Помнится, мне выпало счастье быть на свадьбе Гульсум-ханум. Все было отлично, но… забыли провозгласить «горько», лишили Гульсум-ханум предлога лишний раз поцеловаться с женихом. Теперь она на каждой свадьбе, не умолкая, кричит «горько».
— Только и осталось, коль самой не досталось! — не замедлила откликнуться Гульсум.
Шел пир горой: тосты, звон бокалов, раскатистый смех, отдельные выкрики, снова тосты.
Потом, словно по чьему-то знаку, гости задвигали стульями. Все поднялись с мест: одни — чтоб размяться, модницы — повертеться перед зеркалом. Кто-то сейчас же сел за рояль. Бойкая Гульсум-ханум приятным голосом затянула народную «Арчу». Гости дружно подхватили. Затем спели русскую волжскую «Из-за острова на стрежень…». Неожиданно объявился дар у Юматши — густым и раскатистым баритоном он исполнил несколько башкирских песен. А скромница Диляфруз до того развеселилась, что подпевала ему.
Гости постарше собрались в кабинете Абузара Гиреевича. Курильщики столпились в коридоре. Молодежь танцевала без устали.
Хирург Чалдаев не курил, он не умел ни танцевать, ни петь ничего, кроме «Бадьянова сада». Вместе с другими он удалился в кабинет к Абузару Гиреевичу. Здесь говорили о последних новостях в медицине, о журнальных статьях, операциях, редких болезнях, о врачебной этике. Кто-то вдруг вспомнил о Фазылджане Янгуре, спросил, почему его нет сегодня. Человека, задавшего бестактный вопрос, вовремя потянули за рукав.
