Но понимал ли это Ингус? И если понимал — много ли это для него значило? Не была ли ее любовь самосгоранием, что ли, которое не излучает ни тепла, ни света и рассеивает вокруг один пепел?
Не была ли ее любовь в глазах мужа сущей безделицей, раз она неизменно терпела фиаско в состязании, ах, даже не с другой женщиной, а с бутылкой горького вонючего пойла?..
Может, подняться и выпить еще таблетку? Ничего это, конечно, не изменит, ни на йоту, только даст на несколько часов забыться. А придумать пока все равно ничего не придумаешь. Только будешь ждать и вновь и вновь перебирать все, пересыпать как пепел.
Она привстала, нашарила сумочку, нашла пузырек и легонько вытряхнула лекарство на руку. Отсыпалось две таблетки. Она видела, как белели они в темноте на серой ладони. Пусть будет две… В пузырьке еще есть — для другого раза, для следующего. Потом пошла в кухню за теплой водой, налила из чайника и запила таблетки большими глотками, чтобы не чувствовать горького вкуса.
«Но разве не от всего она остается?» — ощутив все же горечь, подумала Велдзе, и ей пришло в голову, что точно так же, залпом, она выпила и свое супружеское счастье, как стакан пива, — до дна, а на дне был осадок, который она тогда не заметила и только теперь почувствовала. «Я была слишком счастлива, — продолжала она рассуждать с некоторой отчужденностью, как бы глядя на себя со стороны. — Такое счастье долго продолжаться не может. Это все равно что маятник у часов застыл бы на отлете… или качели вдруг остановились на лету… Так ведь не бывает, правда? А я хотела, чтобы был вечный праздник. Казалось, у меня столько пирогов и пива, что можно праздновать и гулять без конца…»
Ее мозг все плотней заволакивало как туманом. Начало, видимо, действовать лекарство. Голова стала тяжелая, и все тело мягкое, как из воска, и ноги были точно не свои, чужие.
Это походило на опьянение от шампанского. И она криво усмехнулась. Сейчас впору танцевать, а она потащится в свою комнату, вновь повалится в свою холодную постель — и будет спать, спать, спать, ведь только во сне для нее избавление и спасение…
Что это?
На шоссе опять зафыркала машина и стала тормозить против Лиготне.
Это Ингус! Вернулся Ингус!
И в ней разом лопнуло что-то мучительно натянутое, она рывком выпросталась, как мотылек из тесной и душной тюрьмы-куколки, от облегчения у Велдзе кружилась голова. Ингус, Ингус! Руки сами собой хватали пальто. Велдзе наспех накинула его прямо на ночную рубашку и выбежала во двор — с дороги долетали голоса и что есть мочи лаял Джек.
— Джек, назад, Джек! — крикнула Велдзе, но вернуть собаку не удалось, и она, не в силах совладать с собой, побежала неверными ногами к шоссе, где все явственней проступал силуэт «Запорожца».
— Добрый вечер! — раздался из темноты голос.
Она поздоровалась, подошла ближе и увидела возле машины две фигуры — мужчину и женщину, однако мужчина был не Ингус. То были Каспарсоны. И она, сразу теряя силы, почувствовала себя обманутой, как будто с ней сыграли злую шутку.
— Проезжая, мы заметили, что у вас еще как будто горит свет. И Аврора сказала, что, возможно, вы ждете мужа… — заговорил Аскольд.
— Да, — глухо отозвалась Велдзе.
— Мы встретили его по дороге, но он… знаете…
«Мертв!» — молча вскрикнула Велдзе.
— …он в стадии крайнего опьянения, — присовокупила Аврора. — Хотели взять его в машину. Но с ним даже нельзя нормально разговаривать. Он только сказал, что…
— Ну, это не так важно, — перебил ее Аскольд.
Аврора пожала плечами.
Настала неловкая тишина, в которой все еще тявкал неугомонный Джек, и лай отдавался в Велдзиной голове как в бочке.
— Где он? — стараясь прийти в себя, спросила наконец она.
— Он идет по Ауруциемскому шоссе, — сообщил Аскольд. — И вообще он в одной рубашке. Я понимаю, что приятного в этой вести для вас мало. — Он замолчал, возможно ожидая ответа, но Велдзе, старавшаяся побороть слабость, не сказала ни слова. — Нехорошо это, если он будет болтаться на дороге. Да еще в такую погоду. Мы вполне могли на него наехать.
— Спасибо… благодарю вас… я вам очень благодарна…
Горло у нее, казалось, сдавлено, и голос звучал хрипло. Ее душили слезы не то горечи, не то облегчения, ведь Ингус жив, но опять, опять, опять пьян, и сильнее обычного. Оттого, что она бежала к дороге, босая, в ночной рубашке, которая на пядь выглядывала из-под пальто, она чувствовала себя смешной и жалкой в глазах Каспарсона и особенно строгой, самоуверенной Авроры, которой посчастливилось быть женой непьющего. И ей хотелось, чтобы Аврора не видела хотя бы ее слез, но, как и многое другое этой ночью, их заботливо скрыл туман.
Они молча смотрели друг на друга,
— Может быть, мне за ним поехать? — наконец вымолвила Велдзе.
— В самом деле поезжайте, иначе он может…
— Я вам очень благодарна… очень… — вновь повторила она, не думая о том, что говорит.
Зябко кутаясь в пальто, Велдзе возвратилась во двор, подошла к гаражу. Ах да, сперва же надо одеться и взять ключ зажигания. Сквозь сонливую усталость, которая вновь стала обнимать Велдзе с тех пор, как она узнала, что с Ингусом не случилось несчастья, действительность доходила до ее сознания столь же неясно, как сквозь туман контуры ближних предметов. Она оделась, взяла карманный фонарик, набрала у висячего замка шифр, на какую-то цифру, вероятно, ошиблась, потому что скоба не поддалась. Она набрала второй раз…
Так. Замок отскочил. Двери гаража со скрипом отворились. В снопе лучей фонарика блеснули фары «Волги» — она глядела из темноты на свою хозяйку, как бурая смирная корова. Велдзе протянула руку к выключателю, и гараж залило режуще ярким светом, который сеяла с низкого потолка стопятидесятисвечовая лампа без абажура. После сырой свежести здесь, в помещении, казалось тепло, душно и мягко пахло бензином, маслом и лаком.
Велдзе вывела машину во двор, оставив все как есть — замок в скобе, ворота гаража настежь, включенное электричество. Обернулась. Может быть, выйти из машины — потушить, затворить? Открытые двустворчатые двери в белесой тьме напоминали уши летучей мыши, и она невольно еще раз оглянулась.
«Что я хотела сделать? А, ничего…»
Туман, туман… За стеклами машины он мутнел разбавленным молоком, а впереди «Волги» тек в берегах деревьев замерзающей рекой, которая покрывается салом, и оно бесформенной массой мелькает и колышется, плывет и рябит перед глазами… как бывает, когда слипаются веки и…
Что с ней? Проклятые таблетки!
Она вырулила на шоссе и ехала к развилке мимо неведомых силуэтов. Расстояния и размеры стали обманчивы и преобразили местность. Столбы и стволы выглядели одинокими фигурами. Ей не раз чудилось, что она видит Ингуса, но всякий раз она убеждалась в своей ошибке — это был даже не человек, а какие-то части предметов в расплывчатом и клубящемся свете фар, где силуэты построек напоминали баржи, ставшие на якорь в озере тумана. Они промелькнули и скрылись из виду, а впереди громадным стогом сена означилась рощица. Канавы по обе стороны полнились белой мглой, а за ними ничего не было видно, и «Волга» двигалась по мутному световому тоннелю.
Ни одной встречной машины не попадалось. Все время только выныривали и таяли, появлялись и вновь растворялись кусты и деревья, они мерцали в огнях фар, точно заиндевелые, и казались смутными видениями на грани между явью и сном.
Мысли были как бы вне ее. Мозг и тело наполняла тупая тяжесть и…
Вдруг Велдзе вздрогнула. Что это? О боже!
Перед ней из мглы возникли призрачные контуры и свободно плыли в белизне тумана, темной птицей скользя на парусах-крыльях. «Летучий голландец»! Леденящий ужас током прошил ее тело, парализуя на миг волю и члены. А кофейная «Волга» стрелой вылетела на перекресток. И туманный призрак тут же сгинул, и вместо сказочного корабля впереди был маленький, темный, угластый и очень знакомый драндулет. Она нажала тормозную педаль, но, понимая, что уже поздно, вся сразу сжалась в комок и вскрикнула, как от страшной боли кролик, пронзительно и тонко, но сама не слышала своего голоса, потонувшего в лязге, скрежете и треске.
* * *
Обитатели Купенов — практически две женщины разных поколений — жили так тихо, что еще два-три года после того, как я поселилась в Мургале, у меня было весьма смутное, а вернее — просто превратное представление об их родственных отношениях, то есть я считала, что Марианна и Алиса — мать и дочь.
Но тут неожиданно появился Петер, а Петер уж не тот человек, которого можно не заметить и не запомнить: видный и шумный, бесшабашный и смешливый, к тому же одет очень броско — через плечо ярко-синяя лаковая сумка чуть не фантастических размеров (и что в ней носить, интересно?), на голове шикарная шляпа — нечто среднее между котелком Чарли Чаплина и тирольской шапочкой. В его физиономии я в первый же раз уловила знакомые черты, но на кого именно похож Петер, сразу не угадала. При встрече со мной он приподнял головной убор, под которым обнаружились светлые кудри, и низко поклонился с какой-то врожденной грацией, которая также воскресила в памяти что-то уже виденное, хорошо знакомое. Я поняла, что обо мне он осведомлен. И не только это. Его артистически раскованный и до смешного торжественный, самоуверенный поклон, как и ослепительная и лукавая, но весьма фамильярная улыбка, позволяли заключить и другое: он, надо думать, воображал, что о его примечательной персоне я знаю все, что известно в Мургале, и она, само собой, мне весьма импонирует. Кривлянье провинциального донжуана уживалось в нем с каким-то неподдельным, прямо-таки лучащимся дружелюбием, его уверенность в своей неотразимости и обаянии раздражала и одновременно трогала ребяческой откровенностью, с какой он выставлял ее напоказ, не строя из себя ни сноба, ни циника, иными словами — он принадлежал к той категории мужчин, которых женщины чаще других проклинают и больше всего любят.
