— Иване, Василю, — шептала Ружана, прижимая к себе удивленно смотревшего на взрослых маленького Илька, — неужели они так сильны?
Я не отвечал ей. Я думал о другом: «Сто пятнадцать километров от границы!»
— Нет, что-то должно произойти…
— А ты… ты твердо веришь, Иванку, что все переменится? — спросила Ружана.
— Верю!..
Ожидание этой перемены стало для меня, как и для каждого честного человека, в ту пору единственным смыслом жизни. Люди хорошо сознавали, что сейчас идет война за судьбу и самое существование всех народов, битва между свободой и рабством, жизнью и смертью.
Однако время шло, а нависшая над нами туча не рассеивалась.
В витрине одного из магазинов канцелярских принадлежностей, мимо которого мне почти ежедневно случалось проходить, была выставлена большая карта фронтов. Каждое утро в один и тот же час предприимчивый владелец магазина, кругленький толстяк венгр, закрашивал коричневой краской все новые и новые куски завоеванной немцами территории. Он делал это старательно, педантично, с раздражающей тщательностью недалекого человека.
У витрины задерживались прохожие, скрепя сердце останавливался там и я, чтобы узнать, куда заползет сегодня обмакнутая в краску кисть. А коричневая, непроницаемая пелена, как какая-то дурная напасть, ползла все дальше и дальше на восток, хороня под собой голубые ленты рек и светлые кружки городов. Она переваливала через Днепр, растеклась по югу и вокруг Ленинграда. Неужели никто не в силах остановить ее ядовитое течение и нам не на что больше надеяться?
Дыхание у меня спирало от отчаяния. Я быстро отходил прочь, но мне чудилось, что проклятая кисть неотступно следует за мной, закрашивая неживым, тяжелым цветом дома, людей, небесную голубизну.
В эти страшные дни собственные беды людей словно отступили на задний план. Бои в России — вот к чему были прикованы их тревожные думы.
Лесорубы в горах, державшиеся обычно со мной сдержанно, улучив удобную минуту, подходили поодиночке и, как бы невзначай, спрашивали:
— Уж не слышно ли, пане, чего-нибудь доброго?.. Как там?..
— Пока ничего, — отвечал я.
Одни, выслушав мой ответ, отходили молча, а другие, потоптавшись, не выдерживали:
— Эх, надо было бы, пане, один бог знает, как то надо…
А я чаще, чем когда-либо, думал теперь о Горуле и Куртинце. Как не хватало мне сейчас этих людей! Горуля далеко. А Куртинец?.. Может быть, ему удалось бежать или и он замучен, как сотни его товарищей, в застенках и концентрационных лагерях? Но в душе у меня жила какая-то странная уверенность, что Куртинец жив, что он здесь, в нашем крае.
Мысль разыскать Олексу стала все настойчивей преследовать меня. Наконец я принял решение… Но как осуществить его в это страшное время, когда люди избегали встреч даже со своими близкими друзьями, а малейшее неосторожное слово грозило непоправимой бедой? И все же я решил начать поиски.
Терпеливо, настойчиво, будто ощупью во мраке, я стал нащупывать пути к тому, чтобы узнать что-нибудь о людях, которые были близки с Куртинцом, но — увы! — мне не удавалось напасть на след ни одного из них. Иногда почему-то мерещилось, что старик Лобани мог бы мне тут помочь. Но Лобани уехал из Ужгорода, и я потерял всякую связь с ним. И вот, когда казалось, что все мои попытки напрасны, я вдруг вспомнил лесного объездчика Имре Гевизи, в сторожке которого последний раз виделся с Горулей. Гевизи продолжал свою службу, но уже не на Ужанщине, а в долинном притиссянском лесничестве, недалеко от того места, куда я ездил выплачивать деньги сплавщикам. Он был единственным не исчезнувшим с моего горизонта человеком, связанным в моей памяти с именами Горули и Куртинца. Я решил при первом же удобном случае повидаться с ним.
Объездчик вначале принял меня приветливо, но едва только я осторожно намекнул на цель моего приезда, как он забеспокоился и стал уверять, что ничего и никого не знает, а то, что раньше знал, — так сейчас не такое время, чтобы ему, венгру, вспоминать об этом. Его дело — лес, а до остального он не касается, и господину инженеру лучше тоже забыть, что он когда-то видел в сторожке под Ужом.
Объездчик явно тяготился моим присутствием, и я заторопился уйти.
Гевизи не стал удерживать меня, но вышел со мной, чтобы проводить через кукурузное поле.
— Ах, господин инженер, — сетовал он дорогой, отклоняя нависшие над тропой листья кукурузы, — как легко ни за что ни про что пропасть человеку! Ну мало ли чего взбредет кому в голову, а ты за это отвечай!
— Не беспокойтесь, Гевизи, — с досадой прервал я объездчика, — я не донесу на вас.
Он остановился, что-то дрогнуло в его лице.
— Я совсем не к тому, — смущенно пробормотал он. — Я никогда не сомневался… Если бы только в моих силах было помочь, уж верьте мне…
Я промолчал.
— А разве господин инженер в последнее время где-нибудь видел господина Куртинца? — неожиданно спросил Гевизи, испытующе глядя на меня.
Я насторожился.
— Нет, не видел. А что?
— А я думал, вы его где-нибудь тут встретили, — с облегчением, как мне показалось, произнес Гевизи и тут же стал торопливо прощаться со мной.
Через минуту каждый из нас уже шагал своей дорогой.
Последняя надежда что-либо узнать о Куртинце рухнула.
Вечер. Из-за кукурузных полей выплывает на блеклое небо большой оранжевый шар луны. Река курится, отдавая свое тепло похолодевшему вечернему воздуху. Паром движется медленно, со скрипом, а вода звенит и плещется о плоскодонные баркасы под бревенчатым настилом.
Здесь Тисса перестает быть горной рекой. Равнина меняет ее течение, река делается шире и как бы спокойней, но вода по инерции продолжает еще свой стремительный бег, и паромщику трудно бороться с быстриной.
Вместе со мной на левый берег переправляются селянский воз, запряженный двумя длиннорогими волами, и подъехавшие в самую последнюю минуту всадники — венгерский офицер и солдат, его ординарец.
На возу сидит закутанная в мохнатый черный платок женщина, похожая в сумерках на огромную дремлющую птицу. Солдат держит под уздцы одномастных вороных коней. Кони, чуя воду, фыркают, глухо бьют копытами по бревнам и, бренча мундштуками, время от времени вскидывают головы, будто хотят освободиться от держащего их под уздцы солдата. Офицер, как и я, стоит, облокотившись о жердь, огораживающую паром, и смотрит в мерцающую под нами воду.
Но ни прелесть осеннего вечера, ни красота пейзажа не радуют меня. Все вокруг кажется фальшивым и враждебным. Особенно ненавистен мне офицер, внезапное появление которого на берегу заставило паромщика повернуть обратно отчаливший было паром. Лица офицера я не могу разглядеть в густых сумерках, но, и не глядя на него, я испытываю к нему отвращение. Может быть, завтра и он погрузит своих солдат в пахнущие карболкой вагоны и поедет туда, вглубь России, чтобы жечь, разорять и уничтожать то, что создано людьми для счастья.
Я стараюсь не смотреть в его сторону, но порой все же бросаю на него взгляд, и мне кажется, что он тоже иногда посматривает на меня. Тогда я отхожу к противоположному краю парома и начинаю помогать паромщику перебирать натянутый с берега на берег канат.
Сегодня утром меня вызвал управляющий конторой.
— Господин Белинец, — сухо сказал он. — Мне телефонировали со сплава, что у них там какое-то недоразумение. Двое сплавщиков жалуются, что их обсчитали.
— Этого не может быть! — возмутился я.
— Не знаю, не знаю! — пожал плечами управляющий. — Я ничего дурного о вас сказать не хочу. Прошу, поезжайте сегодня и выясните, в чем там дело.
Таким образом, я оказался на переправе через Тиссу.
Подводная часть парома мягко ударяется о дно. Всплеснув, откатывается назад волна, и паромщик привычным движением быстро сталкивает на отлогий берег сходни.
Я жду, пока сводят запряженную волами повозку, а затем уже и сам схожу на берег и шагаю дальше по уезженной, пустынной теперь дороге. Отсюда до села, где живут сплавщики, не больше пяти километров.
Стало светлее. Это луна успела сбросить с себя тревожную и тусклую оранжевую окраску и засветиться пока еще не ярким, голубоватым сиянием.
Офицер и его вестовой не сели на лошадей. Они тоже идут пешком. Я слышу, как позади меня скрипят сапоги и цокают конские копыта о камни.
Чтобы пропустить их вперед, я сбавляю шаг и ступаю по обочине дороги. Солдат с лошадьми отстает, а офицер нагоняет меня и с минуту идет почти что рядом, шаг в шаг, пощелкивая прутиком по голенищу сапога. Не знаю, почему, но я прислушиваюсь к этому звуку, как прислушивается иногда человек к гипнотизирующему тиканью часов. Внезапно пощелкивание обрывается, и офицер произносит очень тихо:
— Здравствуйте, пане Белинец!
Я скорее угадываю, чем узнаю, этот голос и, пораженный, останавливаюсь, глядя во все глаза на офицера. И освещенное лунным светом лицо офицера я тоже едва узнаю. Не было раньше ни этих складок у рта, ни этих впадин и темных кругов вокруг глаз, лишь немного тяжелый, волевой подбородок по-старому упрямо приподнят.
